Споры 1820-х годов о путях развития поэзии, о природе русского романтизма обозначили различные направления их развития. Психологический романтизм Жуковского и Батюшкова в его разных модификациях и гражданский романтизм декабристов отчетливо заявили о своем своеобразии уже в начале этой эпохи. И на их фоне критика вначале робко, а затем всё отчетливее заговорила о новой школе в поэзии, о новом поколении поэтов. В журнальных обзорах рядом с набиравшим силы Пушкиным, без которого уже невозможно было представить литературный процесс, стали появляться имена его сверстников и единомышленников, с которыми его связывали дружеские и творческие отношения.

Обозначился тот круг поэтов, который принято называть теперь пушкинским. Еще при жизни Пушкина Баратынский в послании «К князю П.А. Вяземскому» ввел понятие «звезда разрозненной Плеяды». Трудно сказать, кого (кроме себя и Вяземского) Баратынский включал в это сообщество и что он имел в виду, говоря о «разрозненности», но с его легкой руки определение «поэты пушкинской Плеяды» вошло в критический оборот и обрело почти терминологическое значение. В нем есть своя поэтическая привлекательность, но сама аналогия с ронсаровской «Плеядой» недостаточно корректна: во-первых, не существовало какой-либо сознательной организованности поэтов, близких Пушкину, чего-то подобного заседаниям французской «Плеяды», во-вторых, установка ронсаровского кружка на определенные образцы была чужда молодому поколению русских поэтов, хотя, конечно, пафос преобразований, борьбы за новый стиль и национальное своеобразие поэзии отвечал и их устремлениям.

Можно считать, что к середине 1820-х годов пушкинский круг поэтов более или менее определился. В переписке, поэтических посланиях, критических статьях имя Пушкина как творца нового направления, как поэтического авторитета выдвигалось на первый план. Пророческими становились стихи Дельвига, написанные около 1815 г., когда шестнадцатилетний поэт только заявлял о себе:

Пушкин! Он и в лесах не укроется:

Лира выдаст его громким пением,

И от смертных восхитит бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

В наибольшей степени поэтические принципы Пушкина, общая эстетическая и жизненная его позиция оказались близки пяти поэтам, которых и можно определить как пушкинский круг. Это Денис Васильевич Давыдов (1784—1939), Николай Михайлович Языков (1803—1846), Петр Андреевич Вяземский (1792—1878), Антон Антонович Дельвиг (1798—1831) и Дмитрий Владимирович Веневитинов (1805—1827).

Различна была степень личных и творческих отношений этих поэтов с Пушкиным, да и между собой. Дельвиг, друг еще с лицейских лет, и Вяземский, познакомившийся с Пушкиным в те же годы и почувствовавший рано его поэтический гений, прошли с ним через всю свою творческую жизнь, были друзьями и соратниками в литературных битвах. Давыдова, как и Вяземского, связывал с Пушкиным «Арзамас». С Языковым дружеские отношения, возникшие в Тригорском летом 1826 г. во время Северной ссылки, возобновившиеся весной 1830 г., сохранились до самой гибели Пушкина и приобрели характер творческого взаимопонимания. С Веневитиновым, четвероюродным братом поэта, оставившим замечательные критические суждения о нем, Пушкина объединило Общество любомудров и «Московский вестник». Точки пересечения были неизбежны, так как все они оказались в зоне пушкинского притяжения, как звезды в Плеяде. И документальные свидетельства: переписка, обмен дружескими посланиями, участие в одних изданиях — тому подтверждение.

Все они поэты пушкинской поры (но здесь они в числе прочих современников Пушкина). Наверное, их можно назвать поэтами пушкинского направления, но это определение, скорее, фиксирует принадлежность к пушкинской традиции, продолжающейся и после них. Они — поэты пушкинского круга, в чем-то предельно замкнутого, а в сущности — очень разомкнутого.

Современники, сопластники, сотрудники, соперники — все эти определения важны для характеристики их взаимоотношений. Но, пожалуй, наиболее точно будет слово из карамзинского лексикона. Они были «сочувственники», ибо их объединяло общее чувство ко многим общественным и нравственным ценностям, эстетическим принципам, к поэтическому стилю. Не случайно Пушкин ввел понятие «школа гармонической точности», опираясь на их открытия в этой области.

Особенности свободолюбия поэтов пушкинского круга

Современники декабристов, приятели поэтов-декабристов, поэты пушкинского круга были свободолюбцами. Вяземского даже называли «декабристом без декабря», да и другим поэтам пушкинского круга ничто гражданское не было чуждо. Но их свободолюбие было принципиально иным: в нем не было политического доктринерства, нравственного аскетизма, противопоставления поэзии и гражданских идеалов. Их свободолюбие — это прежде всего эмансипация души, то вольнолюбие, которое И. Киреевский, говоря о поэзии Языкова, точно назвал «стремлением к душевному простору».

В отличие от декабристов в их поэзию войдут все радости бытия на правах поэтической рефлексии, которые будут соседствовать и пересекаться с общественными эмоциями и гражданскими темами. Они были либералами в высшем смысле этого слова, и их свободолюбие не сужало их поэтический кругозор, а расширяло его. Это было состояние не столько ума, сколько сердца. Так, еще до критики декабристами «унылой элегии» Вяземский опубликует в 1819 г. элегию «Уныние», где, казалось бы, дает материал для критических упреков. Но весь ход мысли поэта — утверждение жизненной силы уныния для рождения высоких чувств и гражданских эмоций: «Ты сблизило меня с полезным размышленьем // И привело под сень миролюбивых сил», «Святую ненавись к бесчестному зажгла...» Ораторский строй речи, экспрессия поэтического языка сближают общий элегический строй элегии «Уныние» с гражданской поэзией декабристов, но в то же время способствуют интимизации свободолюбивой лирики.

Образы степи, тройки, Волги, пира, огня, хмеля, свободы мысли, страстной любви, божественной природы органично входят в диапазон их поэзии. И все эти образы не фиксируются лишь словесно, а живут, дышат, даны на высшем градусе страсти. «Какой избыток чувств и дум, // Какое буйство молодое!» — эти пушкинские слова воссоздают атмосферу рождения нового поколения молодежи и новой генерации поэтов. И не случайно эпиграфом к своему роману «Евгений Онегин» он взял свова из элегии Вяземского «Первый снег»: «И жить торопится, и чувствовать спешит», передав процесс становления героя своего времени.

Поэты пушкинского круга расширяют эмоциональное поле поэзии, вводя в него дорожную тему как экзистенциальную проблему жизненного пути. Многочисленные «дорожные думы» и «тройки» Вяземского, включающие в номинацию текстов словечко «ещё»: «Ещё дорожная дума», «Ещё тройка» — акцентирование момента движения в пространстве как постоянного состояния души.

Не сидится мне на месте,

Спертый воздух давит грудь;

Как жених спешит к невесте,

Я спешу куда-нибудь» —

эта строфа из «Ещё дорожной думы» 1832 г. передает почти интимное чувство дороги, путешествия души. В другом стихотворении одноименного заглавия он дает характерное определение себя и своих единомышленников: «стихии вольной — гражданин». И это определение символично: поэты пушкинского круга — граждане вольной стихии. «Бог дороги» (образ поэзии Языкова) — это прежде всего путь Провидения и неустанного личного выбора-поиска.

Можно сказать, что поэты пушкинского круга одомашнивают, интимизируют гражданские идеи декабристской поэзии. Они сводят их с котурн высокой риторики в сферу повседневной жизни. Тогу трибуна заменяет халат частного человека. Показательно в этом отношении демонстративное прославление халата как символа внутренней свободы и противопоставления его официальной ливрее. В «Прощании с халатом» (1817) Вяземский, называя его своим «лучшим товарищем», замечает: «Так, сдернув с плеч гостиную ливрею // И с ней ярмо взыскательной тщеты, // Я оживал, когда одет халатом, // Мирился вновь с покинутым Пенатом...» Ему вторит в послании «К халату» (1823) молодой Языков: «Пускай служителям Арея // Мила их тесная ливрея <...> // И дни мои, как я в халате, // Стократ пленительнее дней // Царя, живущего некстате». И лирический герой стихотворения Дельвига «Моя хижина» (1818), ревностно утверждая мир своих духовных ценностей, патетически заявляет: «Когда я в хижине моей // Согрет под стеганым халатом, // Не только графов и князей — // Султана не признаю братом!» Внедрение в мир халата образов царя, султана, государственных особ лишь острее выявляет вольнодумство и свободолюбие его «носителей».

Проблема лирического героя

Сопряжение бытовой жизни, домашнего миропорядка, сферы личной рефлексии с пафосом вольнолюбия, героики, высоких идеалов выдвигает в центр лирического повествования не обобщенный образ поэта-гражданина, а индивидуальность певца как выражение органики чувства и отражение своей сферы жизненной эмпирии. Характеризуя особенности поэзии Дениса Давыдова, исследователь справедливо замечает, что в ней «...делается упор на личный склад характера, на то, что можно назвать натурой. Не извне, а изнутри этой активной, жизнелюбивой, самоотверженной натуры идут импульсы отваги и удали...».

Еще Батюшков, называя себя «янькою», подчеркивал особую роль «я» в становлении своей поэтической индивидуальности. Поэты пушкинского круга превращают местоимение «я» в образ-символ своего имени. «Я» и притяжательное местоимение «мой» — концентрированное выражение своего взгляда на окружающий мир, своего жизне- и миротворчества. Вот характерный фрагмент из стихотворения Дельвига «Луна»:

Я вечером с трубкой сидел у окна;

Печально глядела в окошко луна;

Я слышал: потоки шумели вдали;

Я видел: на холмы туманы легли.

В душе замутилось; я дико вздрогнул:

Я прошлое живо душой вспомянул!..

Пятикратное «я» в шести стихах воссоздает особое состояние идиллического умиротворения и вместе с тем столкновения настоящего и прошлого. Луна из натурфилософской реалии превращается в символ духовной жизни и индивидуального мирообраза. В стихотворениях других поэтов, особенно Давыдова и Языкова, подобная концентрация — отражение их жизненной позиции, своего места в военном и студенческом быте. У Вяземского и Веневитинова — утверждение права на оригинальную мысль и оригинальное слово для ее выражения. «Я» в их поэзии не столько утверждение романтического эгоцентризма и ин- дивидуализма, сколько последовательное и целенаправленное раскрытие своей индивидуальности, своего поэтического «я» и своей сферы лирической рефлексии.

Именно в их поэзии поэтому столь значим образ лирического героя как некоей «личностной позы», своей концепции поэтического мира, персонификации в образе автора его представлений о мире и человеке. «Поэтический огонь» Пушкина, от которого «как свечки, зажглись другие самоцветные поэты» (Гоголь), мог их ослепить, просто сжечь. Поиск своего собственного пути в поэзии — сознательный момент самоидентификации поэтов пушкинского круга. Их лирический герой вовсе мог не совпадать с реальным образом своего творца, но он нес в себе и выражал его поэтическую философию.

Конечно, индивидуальность поэтов пушкинского круга, учитывая особенности их творческого пути и характер эволюции, трудно обозначить одним словом, но, рассматривая их место в литературном процессе 1820-х — первой половины 1830-х годов, это возможно. Поэт-гусар Денис Давыдов, поэт-студент Николай Языков, поэт-журналист Петр Вяземский, поэт-идиллик Антон Дельвиг, поэт-философ Дмитрий Веневитинов — в этих доминантных определениях есть свой смысл и свой стиль, который, как известно, есть человек, его индивидуальность.

Жанрово-стилевые поиски поэтов пушкинского круга

Жанрово-стилевые поиски поэтов пушкинского круга разнообразны и разнонаправлены. Но, пожалуй, общим для всех было песенно-романсное начало их лиризма как особая форма душевного простора, эмансипации чувств. Гусарские песни Давыдова, студенческие гимны Языкова, опыты русских песен Дельвига, сатирические куплеты в духе Беранже Вяземского, «Песнь Маргариты» из гетевского «Фауста» в переложении Веневитинова — всё это различные модификации «буйства молодого», когда душа поет, и вместе с тем поиски своего стиля. По самым приблизительным подсчетам на их слова написано около 150 песен и романсов.

Когда читаешь глазами известного по популярному романсу А. Алябьева «Соловья» Дельвига, то понимаешь, откуда родилось очарование музыки. «Русская песня» Дельвига — замечательная стилизация фольклорной девичьей песни на сюжет об утраченной любви. Дельвиг не случайно в автографе назвал эту песню «Русская мелодия 6-я». Для него важно было найти лирический строй, мелодику песни. И хотя соловью отдано в этой песне всего четыре первых стиха:

Соловей мой, соловей,

Ты куда, куда летишь,

Где всю ночку пропоёшь? —

создается полное ощущение, что всё остальное — это его песня, переливы его голоса, его трели. Отсутствие внешней рифмы компенсируется рифмой внутренней, когда многочисленные анафоры смыкаются в единую мелодическую цепь.

Для каждого из поэтов пушкинского круга песни и романсы были тем камер- тоном, на который они настраивали мелодии своей души. Другую функцию выполняли их многочисленные дружеские послания, обращенные к Пушкину, друг к другу, собратьям по перу, близким людям. Это была искрометная поэзия раскрепощенного чувства, где было место и гражданскому чувству, и эстетической рефлексии, и озорной шутке, и иронии, и бытовым зарисовкам, и философским вопросам. И за всем этим угадывалось страстное желание быть самим собой, самоопределиться и утвердиться в своей концепции бытия.

Ироническое начало играет существенную роль в стиле поэтов пушкинского круга. По точному замечанию исследователя, у них ирония «освободилась от рационалистической холодности, преобразилась в свойство личного склада, стала особенностью характера». В отличие от традиционной романтической иронии она не покушается на преображение мира и выявление его изнанки. Она не столько онтологична, сколько антропологична, так как является важным средством самораскрытия, более сложного взгляда на человека. В ней нет еще пушкинской легкости, изящества в соединении разных сфер бытия. Но она способствует варьированию настроений.

Так, известное стихотворение Давыдова «Решительный вечер гусара» на первый взгляд мало чем напоминает любовную элегию, хотя речь в нем идет о любви, и уже два первых стиха: «Сегодня вечером увижусь я с тобою — // Сегодня вечером решится жребий мой...» — рождают ожидание встречи с любимой, предвосхищают любовное объяснение и любовные муки. Но ожидание кажется обманутым: бравада, эпатаж ведут к снижению градуса любовного чувства и повышению градуса пьяного разгула: «как зюзя натянуся», «опять напьюся», «и пьяный в Петербург на пьянство прискачу», «напьюсь свинья свиньею», «с радости пропью прогоны с кошельком». Все эти заявления, граничащие с грубостью, разрушают атмосферу любовной элегии (в одном из списков стихотворение называлось «К невесте»; один из автографов имел заглавие «Разлука»). Но это «решительный вечер» не просто обыкновенного элегического героя-влюбленного. Это «решительный вечер гусара», и этим всё сказано. Он «рубака» и «рубаха-парень» и не боится скрывать свои чувства. Его интонации, живые и непосредственные, передают буйство натуры. Он и на любовном свидании, как в бою. Гусар как определенная концепция поведения сохраняет свою «личностную позу», но не может скрыть человеческое лицо. И анафорическое, троекратное «сегодня» (дважды — «сегодня вечером»), и прорывающиеся сквозь эпатаж живые чувства: «Но если счастие назначено судьбою // Тому, кто целый век со счастьем незнаком, // Тогда... о, и тогда...», и глагольная экспрессия: «полечу», «прискачу», и образ летящей стрелою «ухарской тройки» — всё это тщательно замаскированные подлинные эмоции, боязнь выглядеть сентиментальным и смешным. В созданном почти одновременно «Ответе на вызов написать стихи» поэт-гусар, перебирая все штампы в описании любви, приходит к простому выводу: «Ах, где есть любовь прямая, // Там стихи не говорят!» Он дорожит своей позицией гусара, пытается ей следовать и не может себе позволить расслабиться: «Чтоб при ташке в доломане // Посошок в руке держал // И при грозном барабане // Чтоб минором воспевал».

Выделенное курсивом (а в тексте целая система таких выделений — реминисценций из поэзии сентименталистов) слово контрастирует с обликом и атмосферой «мажорной» жизни гусара. Ирония в поэзии Давыдова и его собратьев по пушкинскому кругу значима прежде всего интонацонно. Она варьирует настроения и зримее выявляет резервы поэтического слова, его возможности в сближении высокого и низкого, поэтического и прозаического. Кроме того, она способствует раскрепощению поэтической речи. Возникает ощущение импровизации, экспромта, разговорности. Вот почему поэты пушкинского круга — мастера эпиграммы, стихов на случай, каламбура, надписей к портрету и записей в альбом. Они создали своеобразную форму «обиходной литературы» (Л.Я. Гинзбург).

Вяземский как острослов здесь вне конкуренции. Его стихотворные миниатюры были на слуху и действительно входили в обиход общества. Как было не запомнить такие его четверостишия:

Кто будет красть стихи твои?

Давно их в Лете утопили;

Иль — их, забывшися, прочли,

Иль — прочитавши позабыли.

Двуличен он! Избави боже!

Напрасно поклепал глупца:

На этой откровенной роже

Нет и единого лица.

И хотя адресаты этих экспромтов-эпиграмм не установлены (возможно, второе адресовано Фаддею Булгарину), они были известны в определенном кругу. Главное же — они входили в обиход поэзии как образцы «школы гармонической точности».

В недрах поэзии пушкинского круга слово, интонация, ритм стиха обретали именно точность смысла и индивидуальность выражения. Они были впаяны в образ своего создателя, в его поэтический портрет. Каждый из поэтов искал «лица необщье выраженье». Гармоническая точность — конкретизация интонации и мироощущения лирического героя и миромоделирование самого поэта в координатах найденного стиля.

О влиянии Пушкина на русскую поэзию Гоголь писал: «Не сделал того Карамзин в прозе, что он в стихах. Подражатели Карамзина послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, так и мысли до сахарной приторности. Что же касается Пушкина, то он был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. Вокруг него вдруг образовалось их целое созвездие…»

Молодые поэты, чувствуя благотворное влияние Пушкина на свое творчество, даже искали его покровительства. В 1817 году В. И. Туманский писал Пушкину: «Твои связи, народность твоей славы, твоя голова… все дает тебе лестную возможность действовать на умы с успехом гораздо обширнейшим против прочих литераторов. С высоты своего положения должен ты все наблюдать, за всем надсматривать, сбивать головы похищенным репутациям и выводить в люди скромные таланты, которые за тебя же будут держаться».

В то же время поэты пушкинского круга не только шли за Пушкиным, но и вступали в соперничество с ним. Их эволюция не во всем совпадала со стремительным развитием русского гения, опережавшим свое время. Оставаясь романтиками, Баратынский или Языков уже не могли по достоинству оценить его «романа в стихах» «Евгений Онегин» и с недоверием относились к его реалистической прозе. Близость их к Пушкину не исключала диалога с ним.

Другой закономерностью развития этих поэтов было особое соотношение их творческих достижений с поэтическим миром Пушкина. Поэты пушкинской поры творчески воплощали, а порою даже развивали и совершенствовали лишь отдельные стороны его поэтической системы. Но Пушкин с его универсализмом оставался для них неповторимым образцом.

Возникновение «пушкинской плеяды» связывают с временами Лицея и первых послелицейских лет, когда вокруг Пушкина возник «союз поэтов». Это было духовное единство, основанное на общности эстетических вкусов и представлений о природе и назначении поэзии. Культ дружбы тут окрашивался особыми красками: дружили между собою «любимцы вечных муз», соединенные в «святое братство» поэтов, пророков, любимцев богов, с презрением относившихся к «безумной толпе». Сказывался уже новый, романтический взгляд на поэта как на Божьего избранника. На раннем этапе тут господствовал эпикуреизм, не лишенный открытой оппозиционности по отношению к принятым в официальном мире формам ханжеской морали и сектантской набожности. Молодые поэты следовали традиции раннего Батюшкова, отразившейся в его знаменитом послании «Мои Пенаты» и в цикле стихов антологического содержания.

Постепенно этот союз начинал принимать форму зрелой оппозиции по отношению к самовластию царя, реакционному режиму Аракчеева. Одновременно возникали насущные проблемы дальнейшего развития и обогащения языка русской поэзии. «Школа гармонической точности», утвержденная усилиями Жуковского и Батюшкова, молодому поколению поэтов показалась уже архаической: она сдерживала дальнейшее развитие поэзии строгими формами поэтического мышления, стилистической сглаженностью выражения мысли, тематической узостью и односторонностью.

Вспомним, что Жуковский и Батюшков, равно как и поэты гражданского направления, разработали целый язык поэтических символов, кочевавших затем из одного стихотворения в другое и создававших ощущение гармонии, поэтической возвышенности языка: «пламень любви», «чаша радости», «упоение сердца», «жар сердца», «хлад сердечный», «пить дыхание», «томный взор», «пламенный восторг», «тайны прелести», «дева любви», «ложе роскоши», «память сердца». Поэты пушкинской плеяды стремятся различными способами противостоять «развеществлению поэтического слова – явлению закономерному в системе устойчивых стилей, которая пришла в 1810-1820-х годах на смену жанровой, – замечает К. К. Бухмейер. – Поэтика таких стилей зиждилась на принципиальной повторяемости поэтических формул (слов-сигналов), рассчитанных на узнавание и возникновение определенных ассоциаций (например, в национально-историческом стиле: цепи, мечи, рабы, кинжал, мщенье; в стиле элегическом: слезы, урны, радость, розы, златые дни и т. п.). Однако выразительные возможности такого слова в каждом данном поэтическом контексте суживались: являясь знаком стиля, оно становилось почти однозначным, теряло частично свое предметное значение, а с ним и силу непосредственного воздействия». На новом этапе развития русской поэзии возникла потребность, не отказываясь полностью от достижений предшественников, вернуть поэтическому слову его простое, «предметное» содержание.

Одним из путей обновления языка стало обращение к античной поэзии, уже обогащенное опытом народности в романтическом его понимании. Поэты пушкинского круга, опираясь на опыт позднего Батюшкова, решительно отошли от представлений об античной культуре как о вневременном эталоне для прямого подражания. Античность предстала перед ними как особый мир, исторически обусловленный и в своих существенных качествах в новые времена неповторимый. По замечанию В. Э. Вацуро, «произошло открытие того непреложного для нас факта, что человек иной культурной эпохи мыслил и чувствовал в иных, отличных от современности, формах и что эти формы обладают своей эстетической ценностью».

И ценность эту на современном этапе развития русской поэзии в первую очередь почувствовал Пушкин. Антологическая и идиллическая лирика, по его определению, «не допускает ничего напряженного в чувствах; тонкого, запутанного в мыслях; лишнего, неестественного в описаниях». За оценкой идиллий А. А. Дельвига, которым эти слова Пушкина адресованы, чувствуется скрытая полемика со школой Жуковского, достигавшей поэтических успехов за счет приглушения предметного смысла слова и привнесения в него субъективных, ассоциативных смысловых оттенков.

Дельвиг Антон Антонович (1798-1831)

В кругу поэтов «пушкинской плеяды» первое место не случайно отводится любимцу Пушкина Антону Антоновичу Дельвигу (1798-1831). Однажды Пушкин подарил ему статуэтку бронзового сфинкса, известного в древней мифологии получеловека-полульва, испытующего путников своими загадками, и сопроводил подарок таким мадригалом:

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?

В веке железном, скажи, кто золотой угадал?

Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец?

Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

Дельвиг вошел в русскую литературу как мастер идиллического жанра в антологическом роде. «Какую силу воображения должно иметь, – писал об идиллиях Дельвига Пушкин, – дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век, и какое необыкновенное чутье изящного, чтобы так угадать греческую поэзию». Пушкин почувствовал в поэзии Дельвига живое дыхание прошлого, историзм в передаче «детства рода человеческого».

В своих опытах Дельвиг шел от Н. И. Гнедича, который в предисловии к собственному переводу идиллии Феокрита «Сиракузянка» (1811) отметил, что «род поэзии идиллической, более, нежели всякий другой, требует содержаний народных, отечественных; не одни пастухи, но все состояния людей, по роду жизни близких к природе, могут быть предметом сей поэзии».

В своих идиллиях Дельвиг переносит читателя в «золотой век» античности, где человек еще не был отчужден от общества и жил в гармоническом союзе с природой. Все здесь овеяно романтической мечтой поэта о простых и неразложимых ценностях жизни, утраченных современной цивилизацией. Поэт изображает античность как неповторимую эпоху, сохраняющую для современного человека свое обаяние и рождающую тоску о том, что наш мир потерял.

Его идиллии приближаются к жанровым сценкам, картинкам, изображающим те или иные эпизоды из жизни простых поселян. Это герои, наделенные скромными и простыми добродетелями: они не умеют притворяться и лгать, драмы в их быту напоминают мирные семейные ссоры, которые лишь укрепляют прочность общинной жизни. По-своему простой человек живет, любит, дружит и веселится, по-своему встречает он и роковую для современных романтиков смерть. Живущий в единстве с природой, он не чувствует трагизма в кратковременности своего существования.

Но как только микроб обмана проникает в мир этих чистых отношений, наступает катастрофа. В идиллии «Конец золотого века» (1828) городской юноша Мелетий соблазняет пастушку Амариллу, и тогда всю страну постигает несчастье. Тонет в реке Амарилла, меркнет красота Аркадии, холод душевный студит сердца поселян, разрушается навсегда гармония между человеком и природой. Этот мотив в нашей литературе будет жить долго. Отзовется он в стихотворении друга Дельвига Баратынского «Последний поэт». Оживет в повести «Казаки» Л. Н. Толстого. А потом «золотой век» будет тревожить воображение героев Ф. М. Достоевского, отзовется в сне Версилова из его романа «Подросток».

Антологическая тема у Дельвига, как и следовало ожидать, послужила своеобразным мостиком к изображению русской народной жизни. Впервые русскую патриархальность с античной пытался соединить Н. И. Гнедич в идиллии «Рыбаки». Антологический жанр восстанавливал в русской поэзии не только вкус к точному слову, но и чувство живого, патриархально-народного быта. В антологических сюжетах формировалось понимание народности как исторически обусловленного сообщества людей. Вслед за Гнедичем Дельвиг пишет «русскую идиллию» «Отставной солдат» (1829). Драматическая форма ее в чем-то предвосхищает народные диалоги в поэмах Н. А. Некрасова. На огонек к пастухам выходит русский калека-солдат, бредущий домой из стран далеких:

Ах, братцы! Что за рай земной у вас

Под Курском! В этот вечер словно чудом

Помолодел я, вволю надышавшись

Теплом и запахом целебным! Любо,

Легко мне в воздухе родном, как рыбке

В реке студеной!…

Пригревшись у гостеприимного костра, отведав нехитрой пастушеской снеди, солдат рассказывает о пожаре Москвы, о бегстве и гибели французов:

Недалеко ушли же. На дороге

Мороз схватил их и заставил ждать

Дня судного на месте преступленья:

У Божьей церкви, ими оскверненной,

В разграбленном анбаре, у села,

Сожженного их буйством!…

Особое место в творческом наследии Дельвига заняли его «русские песни». Поэт внимательно вслушивался в сам дух народной песни, в ее композиционный строй и стиль..Хотя многие его упрекали в литературности, в отсутствии подлинной народности, эти упреки неверны, если вспомнить известный совет Пушкина судить поэта по законам, им самим над собою признанным. Дельвиг не имитировал народную песню, как это делали его предшественники, включая А. Ф. Мерзлякова. Он подходил к русской народной культуре с теми же мерками историзма, с какими он воспроизводил дух античности. Дельвиг пытался проникнуть изнутри в духовный и художественный мир народной песни. «Еще при жизни Дельвига ему пытались противопоставить А. Ф. Мерзлякова – автора широко популярных „русских песен“, как поэта, ближе связанного со стихией народной жизни, – замечает В. Э. Вацуро. – Может быть, это было и так, – но песни Мерзлякова отстоят от подлинной народной поэзии дальше, чем песни Дельвига. Дельвиг сумел Уловить те черты фольклорной поэтики, мимо которых прошла письменная литература его времени: атмосферу, созданную не прямо, а опосредствованно, сдержанность и силу чувства, характерный символизм скупой образности. В народных песнях он искал национального характера и понимал его при том как характер „наивный“ и патриархальный. Это была своеобразная „антология“, но на русском национальном материале». Здесь Дельвиг приближался к тому методу освоения фольклора, к которому пришел впоследствии А. В. Кольцов.

«Русские песни» Дельвига – «Ах ты, ночь ли, ноченька…», «Голова ль моя, головушка…», «Что, красотка молодая…», «Скучно, девушки, весною жить одной…», «Пела, пела пташечка…», «Соловей мой, соловей…», «Как за реченькой слободушка стоит…», «И я выйду на крылечко…», «Сиротинушка девушка…», «По небу тучи громовые ходят…», «Как у нас ли на кровельке…», «Я вечор в саду, младешенька, гуляла», «Не осенний мелкий дождичек…» – вошли не только в салонный, городской, но и в народный репертуар. «Соловей» своими первыми четырьмя стихами обрел бессмертие в романсе А. А. Алябьева. М. Глинка положил на музыку специально сочиненную для него Дельвигом песню «Не осенний мелкий дождичек…». Нет сомнения, что «русские песни» Дельвига повлияли и на становление таланта А. В. Кольцова.

Заслуживают внимания и многочисленные элегические стихи Дельвига, занимающие промежуточное место между классической унылой элегией и любовным романсом. «Когда, душа, просилась ты…», «Протекших дней очарованья…» (стихотворение «Разочарование») до сих пор звучат в мелодиях М. Л. Яковлева и А. С. Даргомыжского. Дельвиг смело вводит в элегию античные мотивы, равно как элегическими мотивами наполняет романс. В итоге элегия приобретает сюжетный динамизм и языковое многообразие, теряет свойственные ей черты статичности и стилистической однотонности.

В русской поэзии Дельвиг прославился и как мастер сонета. Он не только стремился придать этой форме изящество и формальное совершенство, но и насыщал ее богатым философским содержанием. Таков, например, его сонет «Вдохновение» (1822), где звучит романтическая мысль об очистительном влиянии вдохновения, в минуты которого Бог дает душе поэта ощущение бессмертия:

Не часто к нам слетает вдохновенье,

И краткий миг в душе оно горит;

Но этот миг любимец муз ценит,

Как мученик с землею разлученье.

В друзьях обман, в любви разуверенье

И яд во всем, чем сердце дорожит,

Забыты им: восторженный пиит

Уж прочитал свое предназначенье.

И презренный, гонимый от людей,

Блуждающий один под небесами,

Он говорит с грядущими веками;

Он ставит честь превыше всех честей,

Он клевете мстит славою своей

И делится бессмертием с богами.

В историю Дельвиг вошел и как организатор литературной жизни. Он издавал один из лучших альманахов 1820-х годов «Северные цветы», а потом, в содружестве с А. С. Пушкиным, затеял издание «Литературной газеты», нацеленной против торгового направления в русской журналистике, против «коммерческой эстетики», утверждаемой в начале 1830-х годов бойкими петербургскими журналистами Булгариным и Гречем. «Литературная газета» Дельвига объединила тогда лучшие, «аристократические» литературные силы России. Но в 1830 году, в ноябре, она была закрыта за публикацию четверостишия, посвященного Июльской революции во Франции. Дельвиг, получив строжайшее предупреждение от самого Бенкендорфа, пережил тяжелое нервное потрясение, окончательно подорвавшее и без того слабое здоровье. Случайная январская простуда до времени свела его в могилу 14 (26) января 1831 года.

Вяземский Петр Андреевич (1792-1878)

Петр Андреевич Вяземский принадлежал к числу старейшин в кругу поэтов пушкинской плеяды. Он родился в Москве в семействе потомственных удельных князей, в среде старинной феодальной знати. Хотя к началу XIX века она изрядно оскудела, но все еще сохраняла горделивый дух дворянской фронды, с презрением относившейся в неродовитой публике, окружавшей царский трон. В 1805 году отец поместил сына в петербургский иезуитский пансион, потом Вяземский поучился немного в пансионе при Педагогическом институте, а в 1806 году по настоянию отца, озабоченного вольным поведением сына, вернулся в Москву, где пополнял свое образование частными уроками у профессоров Московского университета. В 1807-м отец умер, оставив пятнадцатилетнему отроку крупное состояние. Началась рассеянная жизнь, молодые пирушки, карты, пока Н. М. Карамзин, еще в 1801 году женившийся на сводной сестре Вяземского Екатерине Андреевне, не взял его под свою опеку и не заменил ему рано ушедшего отца.

В грозные дни 1812 года Вяземский вступил в московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении, где под ним одна лошадь была убита, а другая ранена. За храбрость он был награжден орденом Станислава 4-й степени, но болезнь помешала ему участвовать в дальнейших боевых действиях. Он покидает Москву с семейством Карамзиных и добирается до Ярославля, откуда Карамзины уезжают в Нижний Новгород, а Вяземский с женой – в Вологду.

Литературные интересы Вяземского отличаются необыкновенной широтой и энциклопедизмом. Это и политик, и мыслитель, и журналист, и критик-полемист романтического направления, и автор ценнейших «Записных книжек», мемуарист, выступивший с описанием жизни и быта «допожарной» Москвы, поэт и переводчик. В отличие от своих молодых друзей он ощущал себя всю жизнь наследником века Просвещения, с детства приобщившимся к трудам французских энциклопедистов в богатой библиотеке своего отца.

Но литературную деятельность он начинает как сторонник Карамзина и Дмитриева. В его подмосковном имении Остафьево периодически собираются русские литераторы и поэты, назвавшие себя «Дружеской артелью» – Денис Давыдов, Александр Тургенев, Василий Жуковский, Константин Батюшков, Василий Пушкин, Дмитрий Блудов – все будущие участники «Арзамаса». Вяземский ориентируется тогда на «легкую поэзию», которую культивируют молодые предромантики. Ведущим жанром является литературное послание, в котором Вяземский проявляет самобытность в описании прелестей уединенного домашнего бытия («Послание к Жуковскому в деревню», «Моим друзьям Жуковскому, Батюшкову и Северину», «К друзьям», «К подруге», «Послание Тургеневу с пирогом»). К ним примыкают «Прощание с халатом», «Устав столовой» и др. Утверждается мысль о естественном равенстве, характерная для просветителей и осложненная рассуждениями о превосходстве духовной близости над чопорной знатностью:

Гостеприимство – без чинов,

Разнообразность – в разговорах,

В рассказах – бережливость слов,

Холоднокровье – в жарких спорах,

Без умничанья – простота,

Веселость – дух свободы трезвой,

Без едкой желчи – острота,

Без шутовства – соль шутки резвой.

Это стихи, свободные от всякой официальности и парадности, культивирующие независимость, изящное «безделье», вражду ко всему казенному. Особенностью дружеских посланий Вяземского является парадоксальное сочетание поэтической условности с реалиями конкретной, бытовой обстановки. В послания проникают обиходные слова, шутки, сатирические зарисовки. Отрабатывается повествовательная манера, близкая к непритязательному дружескому разговору, который найдет отражение в романе Пушкина «Евгений Онегин». В «Послании к Тургеневу с пирогом» Вяземский пишет:

Иль, отложив балясы стихотворства,

(Ты за себя сам ритор и посол),

Ступай, пирог, к Тургеневу на стол,

Достойный дар и дружбы и обжорства!

Вслед за дружескими посланиями создается серия эпиграмм, ноэлей, басен, сатирических куплетов, в которых насмешливый ум Вяземского проникает в самую суть вещей, подавая их в остроумном свете. Предметы обличений – «староверы» из шишковской «Беседы…», эпигоны Карамзина, консерваторы в политике. О Шаховском он скажет:

Ты в «Шубах» Шутовской холодный,

В «Водах» ты Шутовской сухой.

Убийственную пародию создает Вяземский на распространенный в начале века жанр сентиментальных путешествий – «Эпизодический отрывок из путешествия в стихах. Первый отдых Воздыхалова»:

Он весь в экспромте был.

Пока К нему навстречу из лачужки

Выходит баба; ожил он!

На милый идеал пастушки

Лорнет наводит Селадон,

Платок свой алый расправляет,

Вздыхает раз, вздыхает два,

И к ней, кобенясь, обращает

Он следующие слова:

«Приветствую мольбой стократной

Гебею здешней стороны!»…

Известный мемуарист, собрат Вяземского по «Арзамасу» Филипп Филиппович Вигель, вспоминая о литературной жизни начала 1810-х годов, писал: «В это же время в Москве явилось маленькое чудо. Несовершеннолетний мальчик Вяземский вдруг выступил вперед и защитником Карамзина от неприятелей, и грозою пачкунов, которые, прикрываясь именем и знаменем его, бесславили их… Карамзин никогда не любил сатир, эпиграмм и вообще литературных ссор, а никак не мог в воспитаннике своем обуздать бранного духа, любовию же к нему возбуждаемого. А впрочем, что за беда? Дитя молодое, пусть еще тешится; а дитя куда тяжел был на руку! Как Иван-царевич, бывало, князь Петр Андреевич кого за руку – рука прочь, кого за голову – голова прочь». Нанося удары направо и налево, Вяземский определяет свою эстетическую позицию, не совпадающую с позицией «школы гармонической точности».

Во-первых, как наследник просветительской культуры XVIII века, он неизменно противопоставляет поэзии чувства поэзию мысли. Во-вторых, он выступает против гладкости, стертости, изысканности поэтического стиля: «Очень люблю и высоко ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах нисколько не гонюсь за этой певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею. В стихе моем хочу сказать то, что сказать хочу; об ушах ближнего не забочусь и не помышляю… Мое упрямство, мое насилование придают иногда стихам моим прозаическую вялость, иногда вычурность». Избегая поэтизации, Вяземский шел в русле развития русской поэзии, которая в пушкинскую эпоху стала решительно сближать язык книжный с языком устным. Отступление от стиля «гармонической точности» приводило к некоторой дисгармоничности и стилистической пестроте его поэзии:

Язык мой не всегда бывает непорочным,

Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным.

С середины 1810-х годов в творчестве Вяземского совершаются заметные перемены. В феврале 1818 года он определяется на государственную службу в Варшаву чиновником для иностранной переписки при императорском комиссаре Н. Н. Новосильцеве. Он знает, что по заданию государя его непосредственный начальник работает над проектом русской конституции. Свое вступление в ответственную должность Вяземский сопровождает большим стихотворением «Петербург» (1818), в котором, возрождая традицию русской оды, пытается воздействовать на благие начинания государя. Подобно Пушкину в «Стансах», он напоминает Александру о великих деяниях Петра:

Се Петр еще живый в меди красноречивой!

Под ним полтавский конь, предтеча горделивый

Штыков сверкающих и веющих знамен.

Он царствует еще над созданным им градом,

Приосеня его державною рукой,

Народной чести страж и злобе страх немой.

Пускай враги дерзнут, вооружаясь адом,

Нести к твоим брегам кровавый меч войны,

Герой! Ты отразишь их неподвижным взглядом,

Готовый пасть на них с отважной крутизны.

Образ «Медного всадника», созданный здесь Вяземским, отзовется потом в одноименной поэме Пушкина. Воспевая вслед за этим век Екатерины, поэт считает, что не следует завидовать прошлому:

Наш век есть славы век, наш царь – любовь вселенной!

Намекая на освободительную миссию Александра I в Европе, Вяземский дает в финале царю свой урок:

Петр создал подданных, ты образуй граждан!

Пускай уставов дар и оных страж – свобода.

Обетованный брег великого народа,

Всех чистых доблестей распустит семена.

С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна,

Чтоб счастье давши ей, дал и права на счастье!

«Народных бед творец – слепое самовластье», -

Страстей преступный мрак проникнувши глубоко,

Закона зоркий взгляд над царствами блюдет,

Как провидения недремлющее око.

Вяземскому казалось, что его мечты о конституционной монархии в России, совпадающие полностью с мечтами Северного общества декабристов, вскоре станут реальностью. В тронной речи при открытии в 1818 году Польского сейма Александр I сказал: «Я намерен дать благотворное конституционное правление всем народам, провидением мне вверенным». Вяземский знал в это время «больше, чем знали сами декабристы: он знал, что написана уже конституция Российской империи и от одного росчерка Александра зависит воплотить ее в жизнь» (С. Н. Дурылин). Однако хорошо изучивший характер Александра Адам Чарторыйский в своих «Мемуарах» писал: «Императору нравились внешние формы свободы, как нравятся красивые зрелища; ему нравилось, что его правительство внешне походило на правительство свободное, и он хвастался этим. Но ему нужны были только наружный вид и форма, воплощения же их в действительности он не допускал. Одним словом, он охотно согласился бы дать свободу всему миру, но при условии, что все добровольно будут подчиняться исключительно его воле».

При радушной встрече с государем после тронной речи Вяземский передал ему записку от высокопоставленных и либерально мыслящих чиновников-дворян, в которой те всеподданнейше просили о позволении приступить к рассмотрению и решению другого важного вопроса об освобождении крестьян от крепостной зависимости. И вот в 1821 году во время летнего отпуска Вяземский получил письмо от Новосильцева, в котором государь запрещал ему возвращаться в Варшаву. Это изгнание так оскорбило Вяземского, что он демонстративно подал прошение о выключении его из звания камер-юнкера двора, носимого с 1811 года.

Итогом этих событий явилось знаменитое стихотворение Вяземского «Негодование» (1820). Безыменный доносчик писал Бенкендорфу: «Образ мыслей Вяземского может быть достойно оценен по одной его стихотворной пьесе „Негодование“, служившей катехизисом заговорщиков (декабристов!)». Николай Кутанов (псевдоним С. Н. Дурылина) в давней работе «Декабрист без декабря», посвященной Вяземскому, писал:

«У редкого из декабристов можно отыскать столь яркое нападение на одну из основ крепостного государства – на насильственное выжимание податями и поборами экономических соков из крепостных масс. Ни в „Деревне“ Пушкина, ни в „Горе от ума“ нет такого нападения.

Но Вяземский, движимый Аполлоном „негодования“, оказался в своих стихах не только поэтом декабризма, каким был Пушкин, но и поэтом декабря, каким был Рылеев: „катехизис“ заканчивается призывом на Сенатскую площадь:

Он загорится, день, день торжества и казни,

День радостных надежд, день горестной боязни!

Раздастся песнь побед вам, истины жрецы,

Вам, други чести и свободы!

Вам плач надгробный! вам, отступники природы!

Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!»

И все-таки Вяземский не был членом тайного общества декабристов. В «Исповеди», написанной в 1829 году, он так объяснял непонятную для властей свою непричастность к декабристским организациям: «Всякая принадлежность тайному обществу есть уже порабощение личной воли своей тайной воле вожаков. Хорошо приготовление к свободе, которое начинается закабалением себя!»

Что же касается недругов своих, вызвавших прилив негодования, то Вяземский как-то по их поводу сказал: «Одна моя надежда, одно мое утешение в уверении, что и они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе, который с твердостию, с самоотвержением сносил их как временное зло, ниспосланное Провидением в неисповедимой Своей воле. Надеяться, что они когда-нибудь образумятся и здесь, безрассудно, да и не должно. Одна гроза могла бы их образумить. Гром не грянет, русский человек не перекрестится. И в политическом отношении должны мы верить бессмертию души и Второму пришествию для суда живых и мертвых. Иначе политическое отчаяние овладело бы душою» (запись 1844 года).

В художественном отношении «Негодование» представляет сложный сплав традиций высокой оды с элегическими мотивами, особенно ярко звучащими во вступлении. Весь устремленный к гражданской теме, Вяземский не удовлетворен ни карамзинской поэтикой, ни поэтической системой Жуковского. Последнему он серьезно советует обратиться к гражданской теме: «Полно тебе нежиться в облаках, опустись на землю, и пусть, по крайней мере, ужасы, на ней свирепствующие, разбудят энергию души твоей. Посвяти пламень свой правде и брось служение идолам. Благородное негодование – вот современное вдохновение».

В таком же ключе воспринимает Вяземский и романтизм Байрона. Английский поэт становится сейчас его кумиром. Но не поэт «мировой скорби» видится ему в Байроне, а тираноборец, протестант, борец за свободу Греции. Потому «краски романтизма Байрона» сливаются у Вяземского с «красками политическими». В оде «Уныние» Вяземский изображает не столько само психологическое состояние уныния, сколько размышляет над причинами и фактами реальной жизни, его порождающими. Элегический мир неосуществившихся надежд и мечтаний сопрягается в стихотворении с миром гражданских чувств, идей и образов, выдержанных в декламационно-ораторском, архаическом стиле. Жанр унылой элегии раздвигает свои границы, личностно окрашивая «слова-сигналы» их поэтического гражданского словаря. В результате голос поэта резко индивидуализируется, политические размышления и эмоции приобретают только ему, Вяземскому, свойственную интонацию. В произведение входит историзм в понимании современного человека, лирического героя.

При этом Вяземский-критик впервые ставит в своих статьях романтическую проблему народности. Она касается и его собственных произведений. Поэт настаивает на том, что у каждого народа свой строй, своя манера мышления, что русский мыслит иначе, чем француз. Важным шагом на пути творческого воплощения народности явилась элегия Вяземского «Первый снег» (1819), из которой Пушкин взял эпиграф к первой главе «Евгения Онегина» – «И жить торопится, и чувствовать спешит».

Романтики считали, что своеобразие национального характера зависит от климата, от национальной истории, от обычаев, верований, языка. И вот Вяземский в своей элегии сливает лирическое чувство с конкретными деталями русского быта и русского пейзажа. Суровая зимняя красота отвечает особенностям характера русского человека, нравственно чистого, мужественного, презирающего опасности, терпеливого при ударах судьбы:

Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,

Румяных щек твоих свежей алеют розы…

Вяземский дает картину русского санного пути, очаровавшую Пушкина, подхватившего ее при описании зимнего пути Евгения Онегина:

Как вьюга легкая, их окриленный бег

Браздами ровными прорезывает снег

И, ярким облаком с земли его взвевая,

Сребристой пылию окидывает их.

Эта тема растет и развивается в поэзии Вяземского и далее в стихах «Зимние карикатуры (Отрывки из журнала зимней поездки в степных губерниях)» (1828), «Дорожная дума» (1830), «Еще тройка» (1834), ставшая популярным романсом, «Еще дорожная дума» (1841), «Масленица на чужой стороне» (1853) и др. Вяземский открывает прелесть в безбрежном покое русских снежных равнин, ощущая связь с ними раздолья русской души, внешне неброской, но внутренне глубокой.

«Провозглашение Вяземским права на индивидуальность мысли определило его место в романтическом движении, – отмечает И. М. Семенко. – Выйдя из круга карамзинских понятий, Вяземский нашел свой путь к романтизму. В отличие от лирического героя Давыдова, образ автора в поэзии Вяземского сугубо интеллектуален. При этом острота интеллекта в стихах Вяземского, так же как храбрость у Давыдова, представляется свойством натуры. Не „всеобщая“ истина, постигаемая рассудком, а неуемный интеллектуальный темперамент личности – залог возникновения новой мысли».

Поэты пушкинского круга

ПАНТЕОН

Алексей МАШЕВСКИЙ,
Санкт-Петербург

Поэты пушкинского круга

П о воспоминаниям М.В. Юзефовича Пушкин, отвечая на вопрос об истоках своей самобытности, признавался, что обязан ею Денису Давыдову, который, несмотря на владевшее тогда начинающим пиитом увлечение лирикой Батюшкова и Жуковского, “дал ему почувствовать ещё в Лицее возможность быть оригинальным”. И действительно, поэзия, а главное экзотическая судьба Дениса Васильевича Давыдова (1784–1839) , задававшая определённый стереотип восприятия его стихов, была оригинальной.

Начавшаяся было блестящая военная карьера (он служил в Кавалергардском полку) сменяется полуопалой. Сатирические стихи Давыдова - басни «Голова и ноги», «Орлица, Турухтан и Тетерев», задевавшие самого государя, становятся причиной перевода молодого человека из гвардии в армейский гусарский полк, расквартированный в Киевской губернии. Но именно тут, в провинциальном захолустье, поэт сполна погрузился в молодеческую удалую офицерскую жизнь с её попойками, стычками, дурачествами, безобидными и не очень. Героем гусарского разгула становится его сослуживец Бурцов, фигура которого, благодаря стихам Давыдова, приобретёт символический характер, станет типической.

Тематическое своеобразие поэзии Давыдова сделало её узнаваемой. Развиваясь в общей канве школы гармонической точности, она неожиданно приобрела совершенно особое звучание за счёт нового поворота темы дружества, новой лексики, новых интонаций. Именно отсюда пошла слава Давыдова как “Анакреона под доломаном” , позже дополненная восприятием автора этих стихов как героя партизанской войны, лихого рубаки.

В целом можно сказать, что Давыдов даёт свой вариант русской “лёгкой поэзии”, следуя курсом, параллельным курсу Батюшкова. В.Э. Вацуро замечает по этому поводу: “Бурцовские послания Давыдова подготавливали «Мои пенаты»: бытовая сфера батюшковского послания - “стол ветхий и треногой с изорванным сукном” - функционально близка давыдовской; это тоже... быт не повседневный, а символический” .

Призывая Бурцова на пунш, Давыдов перечисляет эти атрибуты удалой гусарской жизни, противопоставленной “надутому”, важному быту вельмож (на самом деле перед нами армейский вариант руссоизма с переставленными ценностными рядами: простота, в том числе простота поведения - например, пьяное веселье без затей - противопоставляется роскоши “великих господ”; Бурцов в этом контексте оказывается близнецом естественного человека, доброго дикаря): арак - фруктовая водка, трубка с табаком, два любезные уса, ужасные пуншевые стаканы. В другом стихотворении совершенно, казалось бы, неожиданно праздный гуляка назван “спасителем людей”.

В дымном поле, на биваке
У пылающих огней,
В благодетельном араке
Зрю спасителя людей...

Спаситель он потому, что задаёт своим поведением некий образец удальства и непреклонности в веселье и битве, и шире - в жизни. Здесь презрительно отвергаются все мотивы, согласно которым стоило бы быть храбрым: генеральский чин не соблазняет героя, он многих видел “генералов”. Что до того! Зато он сам большой с усом, “красой природы, чернобурым в завитках”. Перед нами целая философия. Достоинство и ценность личности человека выводятся из неё самой, а не из прикреплённости к каким-то социальным опознавательным знакам - чинам, например. А счастье заключается в том, чтобы соответствовать своей природе, как выясняется, стихийной:

Саблю вон - и в сечу! Вот
Пир иной нам Бог даёт,
Пир задорней, удалее,
И шумней, и веселее...
Ну-тка, кивер набекрень,
И - ура! Счастливый день!

Так откликались и преломлялись в творчестве Давыдова карамзинские идеи. Его гусары замечательны потому, что они гусары со всем тем комплексом особых ценностных установок, которые полагалось относить к данной референтной группе. Это двойники батюшковского поэта-ленивца, баловня дружества, любви и неги, чуждающегося громкой славы и молвы света. Это двойники сентиментального героя элегий Жуковского, всё достоинство которого лишь в том, что он “кроток был душою”, то есть опять же соответствовал в жизни себе самому, своей природе. Но замечательно то, что при общем взгляде на человека все три поэта, продвигаясь в русле единых просветительских в основе своей представлений, могут теперь выражать совершенно разные личностные пристрастия. Тут начинаются оттенки, придающие лирике каждого свою неповторимость.

У Давыдова на первый план выходит экспрессия, эмоциональная взвинченность, то, что сам поэт выражал словом “огонь”, а Пушкин определял как “кручение стиха”. Здесь коренное отличие от меланхолических героев Жуковского, мечтателей Батюшкова. Подобное стилистическое “гусарство” будет постепенно распространяться Давыдовым на сопредельные с посланием жанры, например элегию. Причём интересно проследить, как новые элементы то выходят на передний план, то совершенно скрываются под общим налётом традиционного “гармонизма”. Вот стихотворение «Решительный вечер гусара», варьирующее тему любовного свидания:

Сегодня вечером увижусь я с тобою,
Сегодня вечером решится жребий мой,
Сегодня получу желаемое мною -
Иль абшид на покой!

А завтра - чёрт возьми! как зюзя натянуся;
На тройке ухарской стрелою полечу;
Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюся
И пьяным в Петербург на пьянство прискачу!

Но если счастие назначено судьбою
Тому, кто целый век со счастьем незнаком,
Тогда... о, и тогда напьюсь свинья свиньёю,
И с радостью пропью прогоны с кошельком!

Здесь гиперболизм гусарских замашек призван выразить предельную напряжённость переживания, замечательно подкреплённую и на уровне лексики, и на уровне интонации: “Тогда... о, и тогда напьюсь свинья свиньёю”... При всём том стихотворение это, поражающее лексической новизной, в основе своей имеет каламбур, некий логический перевёртыш: не так, так этак буду пьяным. В целом текст выглядит пародией. Эта связанность с анекдотом, с максимой, со стихами на случай выдавала тайную зависимость Давыдова от эстетики уходящего века.

Давыдов шёл к тому, чтобы создать в стихах закреплённый романтический образ поэта-партизана, пропахшего запахами бивачных костров, который всегда “на чёрта рад”, относится к своим литературным занятиям снисходительно, подчёркивая их дилетантизм и случайность появления . Этой цели служил и написанный им самим (впрочем, от третьего лица) «Очерк жизни Дениса Васильевича Давыдова», предварявший первый том собрания сочинений, готовившегося в 1836–1837 годах и вышедшего в 1840-м, уже после смерти поэта. Биография была, конечно, панегирической, и анонимность её можно было бы объяснить желанием утаить подлинное авторство, если бы сам Давыдов не сделал всё, чтобы читатель об этом авторстве догадался. Жанр биографического описания был превращён в художественную прозу, непосредственно предваряющую и связанную с последующими стихотворными текстами. Г.А. Гуковский по этому поводу замечал: “Зачем же всё это надо было? А затем, что Давыдову необходим был рассказ о герое его стихов, чтобы ещё крепче объединить их, ему нужен был очерк, дающий связную характеристику героя, так как он не надеялся полностью на способность самого читателя построить из его стихов единый образ. А без этого единого образа стихи теряли полноту своего смысла. Этот образ - главное в них. И вот Давыдов учит читателя. Он сам проделывает за него работу его воображения, сам суммирует стихи в единый образ и показывает его <…> Задача стихотворения - создать образ не столько того, о чём идёт речь в стихотворении, сколько того, кто это стихотворение создал, или, вернее, от лица кого оно написано” . Таким образом, в поэзии Давыдова уже возникает романтический лирический герой.

Но всё не так просто. Единства личности, единства сознания, свойственного романтизму, лирика Давыдова лишена. «Очерк жизни...» для того и понадобился автору, что в 30-е годы он чувствовал недостаточную биографическую убедительность своих стихов, созданных ещё в “доромантическую” эпоху. Они не подвёрстывались под единый образ. И не случайно в единственном прижизненном издании стихотворений поэта («Стихотворения Д.А. Давыдова», 1832), тексты были расположены по жанровому принципу. В своих элегиях, например, поэт-партизан всё время сползал с “гусарщины” на чистую “жуковщину”. Так «Элегия IV» выдержана в духе, приближающемся к “бурцовскому”:

В ужасах войны кровавой
Я опасности искал,
Я горел бессмертной славой,
Разрушением дышал...
...................................
Полумёртвый, не престану
Биться с храбрыми в ряду,
В память Лизу приведу...
Встрепенусь, забуду рану,
За тебя ещё восстану
И другую смерть найду!

Зато уже «Элегия V» практически дублирует своим началом «Вечер» Жуковского:

Всё тихо! и заря багряною стопой
По синеве небес безмолвно пробежала...
И мгла, что гор хребты и рощи покрывала,
Волнуясь, стелется туманною рекой
По лугу пёстрому и ниве молодой.

Таким образом, происходила своеобразная жанровая сепарация - и единства лирического образа, единства стиля не возникало.

В ином отношении к лирике Пушкина находилось творчество Николая Михайловича Языкова (1803–1846) . В своей статье «Русская литература в 1844 году» Белинский писал: “Смелые, по их оригинальности, стихотворения г. Языкова имели на общественное мнение... полезное влияние: они дали возможность каждому писать не так, как все пишут... <...>

Вот историческое значение поэзии г. Языкова: оно немаловажно. Но в эстетическом отношении общий характер поэзии г. Языкова чисто риторический, основание зыбко, пафос беден, краски ложны, а содержание и форма лишены истины. Главный её недостаток составляет... холодность... Муза г. Языкова не понимает простой красоты, исполненной спокойной внутренней силы: она любит во всём одну яркую и шумную, одну эффектную сторону” .

Этот уничижительный отзыв сопровождал появление в 1844 году второго сборника стихов поэта. Первый - 1833 года - встретил куда более воодушевляющий приём. В анонимной статье, вышедшей в «Телескопе» в 1834 году (автором её был ближайший друг Языкова - Иван Киреевский), говорилось: “Когда Анакреон воспевает вино и красавиц, я вижу в нём весёлого сластолюбца; когда Державин славит сладострастие, я вижу в нём минуту нравственной слабости; но, признаюсь, в Языкове я не вижу ни слабости, ни собственно сластолюбия, ибо где у других минута бессилия, там у него избыток сил; где у других простое влечение, там у Языкова восторг; а где истинный восторг, и музыка, и вдохновение - там пусть другие ищут низкого и грязного; для меня восторг и грязь кажутся таким же противоречием, каким огонь и холод, красота и безобразие, поэзия и вялый эгоизм” . Далее автор провозглашал неоспоримым достоинством поэта “любовь к отечеству” и делал вывод, что “средоточием поэзии Языкова служит то чувство, которое я не умею определить иначе, как назвав его стремлением к душевному простору ”. Для славянофильствующего Киреевского подобное качество имело, конечно, решающее значение, поскольку соответствовало представлению о широте русской души. В письмах к Языкову он высказался о книге 1833 года ещё более определённо: “Я читаю её всякое утро, и это чтение настраивает меня на целый день, как другого молитва или рюмка водки. И не мудрено: в стихах твоих и то и другое: какой-то святой кабак и церковь с трапезой во имя Аполлона и Вакха” .

Вот такое противоречие - “холодность” и “электрический восторг” .

Николай Языков, студент Дерптского университета, прежде всего прославился своими стихами, славящими Бахуса. Здесь выделялись так называемые «Песни» и в самом деле звучащие самобытно:

Счастлив, кому судьбою дан
Неиссякаемый стакан:
Он Бога ни о чём не просит,
Не поклоняется молве,
И думы тягостной не носит
В своей нетрезвой голове.
..........................................
Вином и весел и счастлив,
Он - для одних восторгов жив,
И меж его и царской долей
Не много разницы найдём:
Царь почивает на престоле,
А он - забывшись - под столом.

В общем контексте вольнолюбивой поэзии начала XIX века, поэзии, прославляющей свободу и дружество, эти стихи притягивали новым поворотом темы. Отделяя своего героя - весёлого студента, проводящего время с “покалом”, от жизни, наполненной политической борьбой, честолюбивыми стремлениями, жаждой денег и славы, Языков тем самым как бы противопоставлял себя этому миру. Тема забвения в вине неожиданно насыщалась выпадами в адрес власть предержащих (не случайно именно в «Песнях» мелькнула строка, принятая декабристской молодёжью на ура, строка, метящая в Александра I: “Наш Август смотрит сентябрём”). В целом эти стихи построены на точных, острых каламбурах, радующих читателей неожиданной своей энергией:

Свобода, песни и вино, -
Вот что на радость нам дано,
Вот наша троица святая!
Любовь - но что любовь? Она
Без Вакха слишком холодна,
А с Вакхом слишком удалая.

Наш герой так же, как Денис Давыдов, сумел по-своему преобразовать поэтику школы Батюшкова–Жуковского. Только если у “Анакреона под доломаном” тема молодости, дружбы приобрела гусарско-бивуачный характер, то Языков окрасил её в тона бесшабашно-весёлой жизни школяра. Батюшковские мотивы лени, свободной праздности, лёгшие на конкретную ситуацию далёкого от треволнений жизни дерптского студента, зазвучали по-новому. Среди подобных стихотворений - «К халату»:

Как я люблю тебя, халат!
Одежда праздности и лени,
Товарищ тайных наслаждений
И поэтических отрад!

Здесь словно бы даётся концентрированная “выжимка” из батюшковских «Пенатов»: лень - на самом деле спутница поэтического труда (“отрад”), столь же сладостного, как и тайные наслаждения. Тематически близкое стихотворение Петра Вяземского «Прощание с халатом», где тот же комплекс представлений получает сходное символическое истолкование, выглядит архаичнее 10 . Оно тяготеет к элегической традиции и несёт на себе печать рассуждения. У Языкова же - почти куплеты, песенка, лукаво, по-школярски играющая словами:

Ночного неба президент,
Луна сияет золотая;
Уснула суетность мирская -
Не дремлет мыслящий студент.

Очень хороша уснувшая суетность , тем самым превратившаяся из абстракции в нечто почти предметное. Совсем не элегически поименована луна. В последующих строчках появится слава-пустомеля , чуть раньше Языков скаламбурил: “Царей про казы и при казы...” Вообще лексика, интонация его стихов решительно идёт вразрез с укоренившейся элегической традицией, хотя сам поэт упорно называет многие из своих стихотворений элегиями, даже такие, которые, казалось бы, касаются совсем не элегических тем:

О деньги, деньги! для чего
Вы не всегда в моём кармане?
Теперь Христово Рождество,
И веселятся христиане.
А я один, я чужд всего,
Что мне надежды обещали:
Мои мечты - мечты печали,
Мои финансы - ничего!

Сугубо прозаической жалобе на безденежье, усиленной употреблением таких слов, как “финансы”, придана форма традиционных скорбных излияний героя, жалоб на жестокую судьбу. С одной стороны - мальчишеское ёрничание (в иных стихах, обращённых, например, к женщинам, балансирующее на грани пародии) 11 , с другой - снижение темы, вещь очень важная, исподволь разрушающая жанровую структуру, ведущая к открытию новых горизонтов в поэзии.

Языков, как ни странно, представлял из себя в начале XIX века явление, так сказать, футуристическое. Эти студенческие прославления вина, табака, безделья соответствовали будущим призывам будетлян внести в стихи ритмы и краски улицы. Студенческие песни Языкова - род эпатажа, причём сознательного. Он настаивает на своей самобытности, уникальности, ниоткуданевыводимости:

Спокоен я: мои стихи
Живит не ложная свобода,
Им не закон - чужая мода,
В них нет заёмной чепухи
И перевода с перевода;
В них неподдельная природа,
Своё добро, свои грехи!

Эти строки взяты из послания Н.Д. Киселёву 1825 года, имеющему подзаголовок «Отчёт о любви», в котором Языков признаётся в весьма смелых мечтаниях. Конечно, это не «Облако в штанах» Маяковского, но когда поэт пишет: “Я мучился, а знаком тела // Ей объяснить не захотел, // Чего душа моя хотела”, то в XIX веке это звучало почти так же, как в ХХ: “Ночью хочется звон свой // спрятать в мягкое, // в женское”.

Забавно, что с футуристами объединяла его и любовь к словотворчеству. Настойчиво пытаясь написать серьёзное произведение, отягощённое высокой исторической и национальной тематикой, он будет употреблять неологизмы вроде “тьмочисленных ратей” («Баян к русскому воину»). Но это ещё как-то соответствовало одической традиции Державина и Боброва. А вот строка: “И трелил, и вздыхал, и щёлкал соловей” - прямо вела к Игорю Северянину.

Готовность к каламбуру, к лёгкому повороту темы, точному замечанию как нельзя лучше соответствовала мадригальному жанру. Но и тут Языков умел быть новым. Он оживлял свои стихи, обращённые к дамам, замечательной разговорной интонацией:

Что делать? Гордыми очами
Поэт не смотрит никогда
С горы божественной туда,
Где быть... но догадайтесь сами!
.................................................
Притом: написанное выше
Велит мне изъясняться тише,
Чтоб за болтливость укорять
Мою поэзию не стали.
И мне... позволите ль сказать?
Мне хочется, что б вы не знали,
Что я хотел вам написать 12 .

За маской болтуна-острослова здесь начинает проглядывать подлинное волнение. Впрочем, самые возвышенные чувства соединяются у Языкова со своеобразным хамством. Воодушевлённый, вероятно, подлинным, но несколько театрализируемым им чувством, Языков пишет стихотворение «Присяга»:

Что ваши милые права,
Самодержавные проказы,
Желанья, прихоти, указы
Мне будут пуще божества...

Мы встречаем этот текст в письме брату от 16 декабря 1825 года, а уже в феврале 1826-го Языков напишет «Вторую присягу», в которой, упоминая об известных событиях перехода короны от Константина к Николаю, признается в отступничестве:

Когда ж к ушам россиянина
Дошла разительная весть,
Что непонятная судьбина
Не допустила Константина
С седла на царство пересесть;
Когда, не много рассуждая,
Сената русского собор
Царём поставил Николая ,
А прежняя присяга - вздор,
Благоговейно подражаю
Престола верному столбу:
Я радостно мою судьбу
Другой Харите поверяю,
В душе чувствительной об ней
Молюсь всевидящему Богу -
И на житейскую дорогу
Смотрю гораздо веселей.

Оба стихотворения оказались в альбоме Марии Николаевны Дириной, что в свете последних признаний выглядело несколько вызывающе.

Интересно, что в начале 20-х годов Языков упорно не признаёт Пушкина. Его раздражает «Бахчисарайский фонтан», смущают первые главы «Евгения Онегина». Положение изменится после того, как летом 1826 года Языков вместе со своим приятелем, дерптским студентом Вульфом, посетит Тригорское. Личное знакомство подкрепит то влияние, которое начинает оказывать на Языкова творчество Пушкина середины 20-х годов. Впрочем, позже они решительно разойдутся. И тут интересно разобраться, почему.

Вообще говоря, в 20-е годы Языков пишет стихи иногда поразительно напоминающие пушкинские. Вот, например, посвящённое П.А. Осиповой стихотворение 1826 года «Тригорское». Заключительная его часть сделала бы честь лучшим пушкинским описаниям природы:

Вот за далёкими горами
Скрывается прекрасный день;
От сеней леса над водами,
Волнообразными рядами,
Длиннеет 13 трепетная тень;
В реке сверкает блеск зарницы,
Пустеют холмы, дол и брег;
В село въезжают вереницы
Поля покинувших телег;
Где-где залает пёс домовый,
Иль ветерок зашевелит
В листах темнеющей дубровы,
Иль птица робко пролетит,
Иль воз, тяжёлый и скрыпучий,
Усталым движимый конём,
Считая брёвна колесом 14 ,
Переступает мост плавучий...

Как эти стихи не похожи на пейзажные описания Жуковского и поэтов его школы. Здесь державинская закваска и более того: внимание концентрируется не просто на бытовых обстоятельствах, как это было в жанровой поэзии, но на неожиданной совокупности жизненных явлений. И это сближает опыты Языкова с пушкинскими реалистическими поисками конца 20-х - начала 30-х годов. Но продолжим следить за развитием стихотворения. Нас поджидает гроза:

И вдруг отрывный и глухой
Промчится грохот над рекой,
Уже спокойной и дремучей, -
И вдруг замолкнет... Но вдали,
На крае неба, месяц полный
Со всех сторон заволокли
Большие облачные волны;
Вон расступились, вон сошлись
В одну громаду непогоды -
И на лазоревые своды,
Молниеносна и черна,
С востока крадется она.

Владение языком здесь замечательное. Найденная формула “громада непогоды” как бы концентрирует в себе весь пафос происходящего, вырастает до уровня символа. Слова работают как многостаночники, играя и прямыми и переносными значениями. Та же “громада” названа молниеносной , то есть, во-первых, буквально несущей молнии и, во-вторых, быстро приближающейся к нам. Заключительные парные строчки строфы всей своей органикой напоминают Пушкина.

В целом у Языкова мы обнаруживаем тот же пушкинский принцип подспудного смещения уже устоявшихся поэтических формул. На том месте стоит не тот эпитет, те эпитеты соединяются в не те сочетания. И вот тут некая мистика. Дело в том, что Пушкину каким-то чудом удаётся распространить воздействие этих, зачастую редких смещений на весь “объём” стихотворения. Один-два “разряда”, так сказать, заставляют загореться “люминесцентную трубку” смысла, вся поэтическая ткань оказывается преображённой. У Языкова же эти “разряды” остаются лишь мгновенными звёздочками, вспыхивающими в вакууме “резерфордовской камеры”, случайными яркими треками пойманных частиц вещества. Как ни странно, действие его поэтических находок почти никогда не распространяется на всё пространство текста. Следовательно, сверхзадача не достигается, стихотворение не превращается в своеобразный смысловой резонаторный ящик. Оно остаётся написанным о чём-то, а не как бы обо всём сразу, и это что-то так или иначе стягивается к личности самого Языкова, к человеческим обстоятельствам, разочарованиям и надеждам, причём личности эмпирической, а не экзистенциальной - такой, как это будет в высоком романтизме Лермонтова.

Вот стихотворение Языкова «Дума»:

Одну минуту, много две,
Любви живые упованья
Кипят, ликуют в голове
Богоподобного созданья:
Разгорячённая мечта
Прогонит сон души усталой,
Напомнит время и места,
Где нас ласкала красота,
Где небывалое бывало.
Но сей чувствительный собор
Надежд, восторгов и загадок
Заносит в душу беспорядок
Или меняющийся вздор,
Хоть сам пленителен и сладок,
Хоть сам блестит, как метеор.

Это стихотворение оставляет чувство досады, обманутого ожидания. Уже использование словосочетания “небывалое бывало”, напоминающего Жуковского со всей его глубинной проблематикой, настраивает на раскрытие какой-то важной темы, на понимание смысла этого вечного жизненного обмана, смысла терзающего нас обольщения. Но дальше ничего не происходит. Языков ограничивается простой констатацией 15 . Беда не в отсутствии метафизических рассуждений. Очень часто как бы констатацией ограничивается и Пушкин (например, в знаменитом стихотворении «Пора, мой друг, пора...»). Но дело в том, что у последнего фиксация какого-либо состояния или явления уже выходит за свои собственные пределы, предполагает смысловое достраивание в душе поэта и читателя. То есть перед нами всегда констатация чего-то неуловимо большего, не вмещающегося в пределы формального смысла. У Языкова этого зазора между явным и предполагающимся нет. Потому не спасают и смещения типа “чувствительного собора”, “меняющегося вздора” и так далее. Значит, поэт просто не думает, точнее не додумывает до конца, недопереживает до конца некую свою экзистенциальную ситуацию. По-видимому, именно это обстоятельство и рождало упрёк в холодности, адресованный Языкову Белинским.

А нтон Антонович Дельвиг (1798–1830) происходил из старинного рода лифляндских баронов, впрочем, к началу XIX века уже обедневшего. Отец его был плац-адьютантом (позже он дослужится до окружного генерала 2-го округа отдельного корпуса внутренней стражи в Витебске). Мать будущего поэта - русская 16 , и в семейном быту настолько не было ничего иноземного, что до поступления в Лицей мальчик даже не знал немецкого языка. Болезненность, леность, внешняя медлительность, зато необычно развитое воображение 17 характеризовали его уже с первых лет жизни. Учился Дельвиг плохо - по всем предметам в числе последних. Наставники отмечали лишь его склонность к литературе и русскому языку, но и здесь, если не считать рано появившихся стихов, особых успехов не было. Уже в 1812–1813 годах Дельвиг начал помещать свои сочинения в лицейских рукописных журналах. Естественно, он сошёлся с Пушкиным, впрочем, в отличие от последнего, Дельвиг в своих литературных пристрастиях был далёк от галломанства. Его влекла поэзия немецкая, красоты которой раскрыть ему мог отнюдь не Пушкин, а другой лицеист - Вильгельм Кюхельбекер (последний владел немецким свободно).

Первые опыты Дельвига в поэзии - подражания Горацию. Отечественная война, поход русских войск за границу привнесли новые темы. Посланное за подписью “Русский” в «Вестник Европы» стихотворение «На взятие Парижа» было напечатано Измайловым уже в июне 1814 года; затем последовали новые публикации, так что из лицейских поэтов он был едва ли не самым успешным. Вообще репутация его и в среде товарищей, и у администрации по части сочинительства была настолько высока, что кантату на окончание Лицея было поручено написать именно ему:

Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!

После выпуска из Лицея Дельвиг завязывает новые литературные знакомства. Его избирают в Петербургское общество любителей словесности, наук и художеств, затем в 1819 году он становится вместе с Пушкиным членом «Зелёной лампы», общается с Гнедичем, Фёдором Глинкой и благодаря последнему входит в Вольное общество любителей российской словесности 18 . Тогда же он сходится с Баратынским. Поэты живут вместе на квартире рядом с 5-й ротой Семёновского полка. Свидетельством начавшейся дружбы стал совместно написанный шуточный стишок, очень нравившийся Пушкину:

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили не много,
В лавочку были должны, дома обедали редко,
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!),
Шли и твердили шутя: “Какое в россиянах чувство!”

Несмотря на свою леность, Дельвиг был расторопным и удачливым издателем. Он редактировал альманах «Северные цветы», составивший серьёзную конкуренцию «Полярной звезде» Рылеева. В конце 1829 года родилась идея издания «Литературной газеты», поддержанная целой группой писателей, во главе с Пушкиным, Вяземским, Баратынским.

Пушкин высоко ценил творчество Дельвига и, думается, не только по причине их дружеских отношений. Будучи тонким стилистом, барон воскрешал в своих стихах высокий строй античной лирики, так сказать, поэзии в её чистом виде. Здесь, однако, происходили интересные смещения. Дельвиг экспериментировал с размерами, как бы античными, но на самом деле оригинальными, не копирующими “песни Эолии” 19 . Перед нами тонко выстроенные логаэды. Вот, например:

Ты видел в юной любовь непорочную,
Желанье неба, восторгов безоблачных,
Души, достойной делиться с нею Веселием... 20

В двух первых строках - полное совпадение со знаменитой алкеевой строфой. Но третий стих растянут, а последний - усечён. Отсюда - ритмическая неожиданность.

От античных стихотворений Дельвига исходит какое-то обаяние. И если учесть, что в начале XIX века в русской поэзии существовала антологическая традиция Востокова, Мерзлякова, Гнедича, настойчивые “греческие” опыты друга Пушкина не покажутся случайными. Кстати, в том же роде пробовал свои силы и их общий приятель Вильгельм Кюхельбекер.

Выпущенный Дельвигом в 1829 году сборник стихотворений выглядит цельным, несмотря на то, что в нём причудливо соединились писанные гекзаметрами и логаэдами “античные стихи” с романсами в духе тогдашней элегической традиции и, что уж совсем поразительно, русские песни. Греческая тематика и строфика задают своеобразный фон, на котором обычные рифмованные ямбические стихи начинают звучать как-то свежо. Они словно бы исподволь перестраиваются, несут на себе рефлексы рядом расположенных текстов. Тем более что “античные” стихи почему-то не оставляют впечатления стилизаций. Очень часто они касаются современных тем. Вот, например, эпитафия Веневитинову:

Юноша милый! на миг ты в наши игры вмешался!
Розе подобный красой, как Филомела, ты пел.
Сколько любовь потеряла в тебе поцелуев и песен,
Сколько желаний и ласк новых, прекрасных, как ты.

Дева, не плачь! я на прахе его в красоте расцветаю.
Сладость он жизни вкусив, горечь оставил другим;
Ах! и любовь бы изменою душу певца отравила!
Счастлив, кто прожил, как он, век соловьиный и мой!

Здесь всё подчёркнуто традиционно, вплоть до древнего мотива блаженства того, кто умирает молодым. Но какова полновесность, гармоническая “пригнанность” каждого слова и - вот что поразительно - ощущение пережитости высказываемого! Это стихотворение относится к 1827 году, когда Дельвиг уже не понаслышке мог говорить об отравленной изменой душе, о горечи жизни: он страдал от неверности своей супруги, от царящего в семье непонимания.

И вот на фоне таких стихов, как бы пропитывающих всю книгу своим гармоническим полнозвучием, придающих ей привкус волшебной вневременности, и возникают традиционные ямбические или хореические рифмованные строки.

Сами по себе они совершенно обыкновенны. Подобные можно найти и у кого угодно от Милонова до Батюшкова. Но, окружённые “антиками”, они словно бы получают какую-то скрытую тысячелетнюю греко-римскую санкцию на существование. Очень отдалённо это напоминает то, что будет потом куда полнее и последовательнее (уже на уровне стилистики) проделывать Мандельштам в своей книге «Tristia». У Дельвига русские стихи выглядят как небывалые, новые античные. Особенно это заметно по его анакреонтическим строкам:

Мальчик, солнце встретить должно
С торжеством в конце пиров!
Принеси же осторожно
И скорей из погребов
В кубках длинных и тяжёлых,
Как любила старина,
Наших прадедов весёлых
Пережившего вина.

Не забудь края златые
Плющем, розами увить!
Весело в года седые
Чашей молодости пить,
Весело, хоть на мгновенье,
Бахусом наполнив грудь,
Обмануть воображенье
И в былое заглянуть.

Лёгкость, стройность, нежность этих стихов такова, что одно время их автором даже считали Пушкина.

А ещё Пушкину должна была нравиться необыкновенная “плотность звукоряда” стихов Дельвига. Само звучание стиха, сцепления согласных, отзывы, переливы гласных как бы наполняются семантикой, всё вместе сливается в гармоническое целое. Вот хотя бы одна такая строка (точнее, её часть) - звенящая, как бы отлитая из единого куска благородного металла: “В быстрые дни молодых поцелуев...” («Цефиз»).

В конце концов ода - в первоначальном значении песня. Древнегреческая лирика, имевшая силлабо-метрическую основу, жила этими изумительными сочетаниями, “наползаниями” друг на друга долгих и коротких гласных. В русском языке подобную игру можно было почувствовать только в народной песне, не случайно названной “протяжной”. Вот откуда на первый взгляд странная, а на самом деле естественная закономерность: и Мерзляков, и Востоков, и Дельвиг сближают русскую песню с античной одой. Они хотят найти русский эквивалент античного метрического стиха. И тогда остаётся только “петь”, но петь особым образом. Это не музыкальная, а стихотворная “мелодия”, своеобразный речитатив.

Песни Дельвига, конечно, и по лексике своей, и по тематике в большей степени романсы. Но это не важно, поскольку поэта волнует не фольклорность, а оркестровка его стихов. Они создаются для особого чтения - чтения нараспев:

Мой су-у женый, мой ря-я женый,
Услы-ы шь меня, спа-а си меня!
Я в тре-е тью ночь, в после-е днюю,
Я в ве-е щем сне пришла-а к тебе...

Искусственно выделенные здесь гласные - это не повторы, а одно длинное у , я , ы , е или а . Эти строки взяты из прекрасной песни «Сон», очень тонко играющей многочисленными внутренними рифмами и ассонансами:

Мой суженый, мой ряженый,
Я в вещем сне в последнее
К тебе пришла : спаси меня !
С зарей проснись , росой всплеснись ,
С крестом в руке пойди к реке ...

Но так же нараспев можно и нужно читать “античные” стихи Дельвига. В этом смысле они совершенно совпадают с его “народными” песнями. Вот его стихотворение, обращённое к Пушкину. В каждой строке четыре сильных ударных слога, которые необходимо тянуть:

Кто, как ле-е бедь цвету-у щей Авзо-о нии-и
Осенё-ё нный и ми-и ртом и ла-а врами-и ,
Майской но-о чью при хо-о ре порха-а ющи-и х
В сладких грё-ё зах отви-и лся от ма-а тери-и ... 21

В бытовом романсе то же самое. Мелодия как таковая отступает на второй план. Ведущую роль играет своеобразный, искусственный, поддерживаемый голосом метрический ритм:

Сегодня я с вами пирую, друзья,
Веселье нам песни заводит,
А завтра, быть может, там буду и я,
Откуда никто не приходит!

Чуть-чуть воображения, и мы расслышим здесь знакомые интонации. Такие стихи могли бы звучать в конце ХХ века под гитару из уст Окуджавы. И опять основа у них не музыкальная (не высота тона играет роль), а метрическая. Так в бардовской песне тайно живут древние силы греческой мелики.

П ётр Андреевич Вяземский (1792–1878) , потомок русских удельных князей Рюрикова рода, был наполовину ирландцем и на четверть шведом. Дед его, стольник Андрей Фёдорович Вяземский, женился на пленной шведке, а отец вывез из заграничного путешествия ирландку (урождённую О’Рейли), едва ли не похищенную у первого мужа.

Будущий поэт рано потерял своих родителей и воспитывался опекунами - другом отца поэтом Нелединским-Мелецким и мужем своей сводной сестры Екатерины Андреевны Колывановой (внебрачной дочери старого князя) - Карамзиным. Поэтому ещё в юношеские годы перезнакомился он почти со всеми обитателями российского Парнаса - Дмитриевым, Василием Львовичем Пушкиным, Жуковским, чуть позже с Батюшковым, Давыдовым, Александром Тургеневым, Дашковым, молодым Пушкиным. И когда зашла речь о создании «Арзамаса», считался уже своим, и не просто своим, а завзятым полемистом, острословом и на первом же заседании (правда, заочно) был принят в число членов с характерной кличкой Асмодей. Именно он обрушил на Шаховского шквал своих эпиграмм: “Поэтический венок Шутовского, поднесённый ему раз навсегда за многие подвиги”.

Начинающий литературный критик, представитель карамзинской партии в литературе, аристократ, владелец крупного состояния, наконец, яркий поэт, занимающий своё особое место в блестящей когорте певцов “золотого века”, Вяземский высоко себя ценил и рассчитывал на многое. Прежде всего - на заметную роль в делах государственных, на внимание к себе властей и общества. Эти надежды оказались тщетными.

Служба, на которую он пошёл по настоянию Карамзина, оказалась непродолжительной. В 1821 году за либеральные взгляды его отстранили от занимаемой должности, частные письма поэта перлюстрировались. Подав прошение об отставке, князь уехал в Москву, где за ним был учреждён тайный полицейский надзор. Не удивительно, что оппозиционные настроения, и раньше свойственные Вяземскому, с этой поры приобретают устойчивый характер.

В этот период наш герой постепенно отходит от усвоенных ещё в 1810-е годы принципов элегической поэзии Жуковского–Батюшкова, отражением которых в творчестве самого Вяземского явилась, например, образцовая элегия «Вечер на Волге» 22 . Она выдержана целиком в духе классических элегий Жуковского. Описывается ускользающий переход от дня к ночи, летучая прелесть, мимолётность которого усилена динамикой изменений как в небесах, так и в отражающей их речной глади:

Дыханье вечера долину освежило,
Благоухает древ трепещущая сень,
И яркое светило,
Спустившись в недра вод, уже переступило
Пылающих небес последнюю ступень.
Повсюду разлилось священное молчанье;
Почило на волнах
Игривых ветров трепетанье,
И скатерть синих вод сравнялась в берегах.

Некоторые строки этой элегии выдают источник вдохновения Вяземского. “Но вдруг перед собой зрю новое явленье...” - почти ту же фразу находим в «Славянке» Жуковского - “Что шаг, то новая в глазах моих картина...” 23

Другое стихотворение Вяземского 1815 года «К подруге» варьирует темы Батюшкова. Размер - трёхстопный ямб, тот же, что и в «Моих пенатах». Те же мотивы: “О милая подруга! // Укроемся со мной...” То же тонкое владение привычными формулами - дружбы крыл , кров уединенный , нега и прохлады , к которым “подмешиваются” вещи острые, неожиданные, у Вяземского, как правило, носящие сатирический оттенок:

От критиков-слепцов,
Завистников талантов,
Нахмуренных педантов,
Бродящих фолиантов,
Богатых знаньем слов...

Вот за счёт сатирического элемента и происходило обновление поэтической системы Вяземского в конце 1810-х и в 1820-е годы. Он начинает систематически издеваться над сентименталистскими идиллическими вздохами. В стихотворении «К овечкам» (1816) традиционная картинка гармонического согласия, царящего в мире естественных отношений, разворачивается в издёвку:

Овечки милые! Как счастлив ваш удел.
Недаром вашей мы завидуем судьбине.
И женский Теокрит в стихах вас стройных пел,
Для вас луга цветут, для вас ручей в долине
С игривым шумом льёт студёные струи,
При вас младой Ликас поёт природы радость,
Приветствуя рассвет алеющей зари.
С каким надзором он лелеет вашу младость,
Как охраняет вас в тиши родимых мест.
А там, как вскормит он, взрастит рукой прилежной, -
Зажарит и с пастушкой нежной
О праздник за обедом съест.

Замечателен тут неожиданный переход от зачина, великолепно выдержанного в стилистике второсортного карамзинизма, к резким заключительным строкам. Игра идёт на столкновении условного поэтического мира с реальным.

Поэзия Вяземского оказала значительное влияние на становление пушкинского таланта. И в «Евгении Онегине», и в «Осени» мы встречаем многочисленные реминисценции из Вяземского. И ещё одна особенность Вяземского пригодилась Пушкину: умная, злая памфлетность, ироничность, позволяющая иногда очень точно, ёмко увидеть, запечатлеть то или иное явление. В стихотворении «Станция» читаем:

Свободна русская езда
В двух только случаях: когда
Наш Мак-Адам или Мак-Ева -
Зима свершит, треща от гнева,
Опустошительный набег,
Путь окуёт чугуном льдистым
И запорошит ранний снег
Следы её песком пушистым
Или когда поля проймёт
Такая знойная засуха,
Что через лужу может вброд
Пройти, глаза зажмуря, муха.

Муха –засуха - рифма подозрительно знакомая. И употреблена Пушкиным в «Осени» в том же ироническом ключе. Кстати, “опустошительный набег” тоже что-то очень знакомое .

Эти стихи писались в конце 1810-х - начале 1820-х годов. Но уже в середине 20-х положение складывается прямо противоположное. Теперь уже Вяземский “заглядывает” в черновик Пушкина. Стихотворение 1826 года «Коляска» выглядит своеобразным экспериментом в духе “онегинских” штудий. Мы хорошо знаем, как в «Евгении Онегине» лирические отступления активно вторгались в ткань пушкинского повествования. Текст Вяземского - как бы одно такое лирическое отступление (и не случайно носит подзаголовок «Вместо предисловия»). Впрочем, и в нём заметны черты яркой индивидуальности его автора, склонность к рефлексии в сочетании с желчностью и саркастичностью. Эти особенности придают стихам Вяземского некий газетный, публицистический, даже фельетонный характер 25 . Перед нами не разговор на общие темы, Вяземский биографичен, высказывается очень конкретно. Но своему конкретному переживанию, своим конкретным обстоятельствам, своей мысли он ищет афористическое, общее закрепление. Это наследие французской классицистической школы. Иногда отдельные строчки Вяземского напоминают острые, отточенные максимы Ларошфуко, едкие замечания Вольтера. Совершенно сознательна установка на преобладание мысли в стихотворении.

Поэзия мысли требовала отвлечённых понятий, на которые, по мнению Вяземского, язык наш был не слишком щедр. И поэт систематически его деформирует, идёт на введение неологизмов, словечек совершенно непоэтических, прозаических, таких как, например, “контролирую”:

Несётся лёгкая коляска,
И в ней легко несётся ум 26
И вереницу светлых дум
Мчит фантастическая пляска.
То по открытому листу,
За подписью воображенья,
Переношусь с мечты в мечту;
То на ночлеге размышленья
С собой рассчитываюсь я:
В расходной книжке бытия
Я убыль с прибылью сличаю,
Итог со страхом проверяю
И контролирую себя.

По сравнению с Баратынским, у которого мысль - всегда своеобразное мыслечувствование , эмоция, сплавленная с интеллектуальным усилием, - у Вяземского она блестящее, точное, остроумное фиксирование уже продуманного, как бы заготовленный заранее каламбур, для которого требуется только подыскать наиболее удачный момент “срабатывания”. Дело, правда, ещё, может быть, в том, что эмоциональный диапазон Вяземского уже. У Баратынского движущая сила стихотворения - боль, страсть, у Вяземского - раздражение. К чему это приводит? К тому, что при блестящем фиксировании происходящего с ним, при подступах к темам, действительно важным и глубоким (через малозначительные, казалось бы, бытовые обстоятельства), Вяземский на этом и останавливается. Некое второе дно, подлинное философское значение жизненных событий ему не открывается. Он словно остаётся умнее своих же стихов. Например, в той же «Коляске» выходит на очень важную тему соотношения бытия и мышления, тему природы человеческой души, такой странной, что ей как бы нужно “отъезжать” порою, “чтоб в самого себя войти”:

Не понимаю, как иной
Живёт и мыслит в то же время,
То есть живёт, как наше племя
Живёт, - под вихрем и грозой.
Мне так невмочь двойное бремя:
Когда живу, то уж живу,
Так что и мысли не промыслить;
Когда же вздумается мыслить,
То умираю наяву.

Дальше можно было бы ожидать какого-то прорыва, какого-то экзистенциального признания, раскрывающего бытийную суть, как это случается в позднем творчестве Баратынского. Ничуть не бывало. Вяземский закругляет свой блестящий отчёт о странной двойственности своих переживаний бытовой констатацией: “Теперь я мёртв, и слава Богу!”

Он сам отчасти чувствовал неполноту своих поэтических интеллектуальных “погружений”. Ему казалось, что всё дело в рифме, в условности поэтической речи, отвлекающей автора от поставленной мыслительной задачи. Писал Александру Тургеневу: “Русскими стихами не может изъясняться свободно ни ум, ни душа. Вот отчего все поэты наши детски лепетали. Озабоченные побеждением трудностей, мы не даём воли ни мыслям, ни чувствам” 27 . В этом признании опять виден выученик французского классицизма, всегда следующий логике, для которой трудность мешает свободе высказывания, а не помогает выявить тайную его подоплёку.

Отстранение от службы, невостребованность, поднадзорность привели молодого князя к весьма скептическому, желчному взгляду на мир 28 вообще и на порядки, царящие в русском государстве, в частности. Скептицизм его простирался и на мечтания заговорщиков-оппозиционеров. Лично симпатизируя многим из них и, очевидно, зная о существовании тайных обществ, Вяземский не примкнул к недовольным и остался, по выражению С.Н. Дурылина, “декабристом без декабря”.

Однако положение человека без службы, без общественного положения было по тем временам по меньшей мере подозрительным. Вяземский ищет контактов с правительством, просится на службу и, наконец, получает её. В 1830 году он назначен чиновником особых поручений при министерстве финансов (просил должности в министерстве юстиции или министерстве просвещения). В 1845-м его определяют на совсем уж странную для него службу - директора Государственного заёмного банка. В эти годы в личной жизни поэта одни утраты: в младенчестве умерли четыре его сына, три дочери - Мария, Прасковья и Надежда - совсем молодыми 29 . Гибель Пушкина повлияла на него так сильно, что поэт вынужден был просить отпуск для поправления здоровья (в 1838–1839 годах - лечится за границей). Кстати, Вяземский, ещё в 1831 году ставший камергером, после убийства Пушкина десять лет демонстративно не посещал дворцовые приёмы. Не мог простить.

В этот период глубочайших душевных потрясений обычно скептически настроенный Вяземский пытается обратиться к Богу. В стихотворении «Сознание» (1854) он пишет:

Но догонял меня крест с ношею суровой;
Вновь тяготел на мне, и глубже язвой новой
Насильно он в меня врастал.
В борьбе слепой
Не с внутренним врагом я бился, не с собой;
Но промысл обойти пытался разум шаткой,
Но промысл обмануть хотел я, чтоб украдкой
Мне выбиться на жизнь из-под его руки
И новый путь пробить, призванью вопреки.

Однако никакое благостное обращение к религии не могло удовлетворить этого на многое надеявшегося и многое потерявшего человека 30 . Он не привык каяться, не привык раболепствовать и в старости своей, на закате дней требовал от Бога ответа, вызывал его на суд. Это Вяземский назовёт Творца “злопамятливым” и в замечательном - горьком и страстном - цикле «Хандра с проблесками» отвергнет не то что жизнь (какое там - жизнь! с нею всё ясно), отвергнет саму надежду на посмертное воскресение, так много претензий накопится у него к Создателю этого видимого и невидимого мира 31 :

Всё это опыт, уверяют,
Терпенье надобно иметь,
И в ободренье обещают,
Что будет продолженье впредь.

Благодарю! С меня довольно!
Так надоел мне первый том,
Что мне зараней думать больно,
Что вновь засяду на втором.

Вяземского преследует ощущение, что его обманули. Жизнь идёт вперёд, обтекая нас, и то, что, казалось, всецело принадлежало тебе, теперь приходится отдавать - силу, здоровье, радость. Но ведь с нами никто не заключал подобного договора, не предупреждал о временности дара, не спрашивал согласия - и поэтому старость с неприязнью смотрит на тех, которым переходит её достояние. Именно вид чужой юности вызывает особенно мучительные приступы раздражения:

В них узнаю свои утраты:
И мне сдаётся, что они -
Мои лихие супостаты
И разорители мои,
Что под враждебным мне условьем,
С лицом насмешливым и злым,
Они живут моим здоровьем
И счастьем некогда моим.

Обычно не замечают, что такие раздражённые, отчаянные строки может написать лишь тот, кто подсознательно верует, кто желает ответа. Сама отчётливость протеста Вяземского (это похоже на Иова) предполагает наличие Того, к кому данное обращение адресовано. Иначе не было бы смысла так громко возмущаться. Самое главное, что Вяземский свою злобу, своё презрение обращает прежде всего на самого себя. Это и даёт ему возможность быть по-настоящему беспощадным, даёт право на признания, которые в устах иных звучали бы фальшиво или надрывно. Поздний цикл Вяземского (и примыкающие к нему тексты) проникнут личностным началом. Это написано не о тщете жизни вообще (подобные стихи писались всегда и условность их стала для читателя очевидной) - это написано о тщете жизни конкретного человека, глубокого старика - Петра Андреевича Вяземского.

Всё доброе во мне, чем жизнь сносна была,
Болезнью лютою всё промысл уничтожил,
А тщательно развил, усилил и умножил
Он всё порочное и все зачатки зла.

Жизнь едкой горечью проникнута до дна,
Нет к ближнему любви, нет кротости в помине,
И душу мрачную обуревают ныне
Одно отчаянье и ненависть одна.

Однако предельная конкретность этих строк Вяземского, их личностная подоплёка, неожиданно позволили ему, наконец, прийти к глубоким обобщениям, как бы взглянуть на жизнь человека с поразительной неутешительной трезвостью. Одно из лучших стихотворений этого плана «“Такой-то умер”. Что ж? Он жил да был и умер...», заканчивающееся страшным в своей прозаичности вопросом: “А что-то скажет нам загадочный Ростов

Цель урока: познакомить учащихся с поэтами «пушкинской поры»

Задачи:

• Обучающие :
• сформировать понятие «поэты пушкинской поры»;
• выявить общность и различие поэтических систем на примере поэтов К.Батюшкова, Д.Давыдова, Е. Баратынского
• Развивающие :
• развивать творческое мышление, умение выбирать из огромного литературного материала наиболее важную информацию, делать выводы;
• закрепить умение составления синквейна;
• Воспитательные :
• формировать любовь и уважение к литературным, музыкальным произведениям, а также к русской живописи как ценностям отечественной культуры;
• воспитывать чувство толерантности, ответственности, коллективизма через работу в группе.

Тип урока: изучение нового материала;

Используемые технологии:

• Технология критического мышления;
• Здоровьесберегающие технологии
• Технология сотрудничества (работа в группах)
• Исследовательско-поисковая деятельность
• Средства обучения:
• Компьютер;
• Проектор, экран;
• Презентация «Поэты пушкинской поры» (Приложение 1 )
• Презентация «Интеллектуальная игра «Круг современников поэта» (Интернет-ресурсы) (Приложение 2 )
• DVD-диск «18-14»
• Фильм (Windows Movie Maker) «Историческая справка эпохи пушкинской поры» (Приложение 3 )
• «Вальс Грибоедова» (Приложение 4 )

Опережающая работа: в процессе подготовки к уроку участники групп занимаются исследовательской деятельностью: работают с дополнительной литературой, энциклопедиями, ищут нужную информацию в Интернете; выпускают литературные газеты по творчеству Батюшкова, Денисова, Баратынского.

Межпредметные связи:

• Литература;
• История;
• Музыка

План проведения урока:

1. Организационный момент (1-2 мин.)
2. Поэтическая пятиминутка (3-5 мин.)
3. Литературная разминка (5-7 мин.)
4. Объяснение нового материала:

А) вступительное слово учителя (5 мин.)
Б) защита литературных газет (10 мин.)
В) просмотр фрагмента фильма «18-14» (5 мин.)

5. Физкультминутка (1-2 мин.)
6. Закрепление изученного материала, интеллектуальная игра «Круг современников поэта» (5 мин.)
7. Вывод урока: составление итогового синквейна (5 мин.)
8. Объявление оценок, домашнее задание (3 мин.)

ХОД УРОКА

I. Организационный момент

– Здравствуйте, дорогие ребята и уважаемые гости! Начинаем наш урок! Урок литературы! А это значит, нас вновь ждёт увлекательное путешествие в мир слова. И это значит, что мы вновь будем восхищаться, наслаждаться поэзией, удивляться… Помогите мне, ребята! Продолжите! (Узнавать новое, радоваться, огорчаться, мечтать, удивляться, анализировать, думать, вникать в суть…) . Достаточно, ребята, молодцы! Спасибо!

II. Поэтическая пятиминутка

– Начинаем наш урок литературы традиционно с поэтической пятиминутки. Сегодня её нам подготовила Лена Никитина, о выборе поэта и стихотворения она нам расскажет сама.
(Приложение 1 , слайд 1) (Ученица рассказывает стихотворение учительницы Волипельгинской СОШ, которая ушла из жизни 10 лет назад. Стих-е называется «Хочу звездою быть…»)

III. Литературная разминка

– Прежде чем я объявлю вам новую тему, остановимся на литературной разминке: задание «Распредели писателей в три группы…», «Кто автор этих произведений?». (Задание на слайдах 2, 3 Приложения 1 и на распечатках для каждого ученика)

IV. Объяснение нового материала

1. Вступительное слово учителя: Молодцы! Вы хорошо поработали! Сегодня мы с вами продолжаем разговор о литературе начала 19 века, а тема нашего урока звучит так: «Поэты пушкинской поры», записываем тему урока в тетрадь (Приложение 1 , слайд 4 – фото Пушкина).
Послушайте строки Игоря Северянина:

Есть имена, как солнце! Имена
Как музыка! Как яблоня в расцвете!
Я говорю о Пушкине, поэте
Действительном в любые времена.

В этом году мы продолжим с вами знакомство с «поэтом поэтов», как назвал его Владимир Высоцкий, познакомимся с новыми стихотворениями поэта, более подробно изучим его биографию, а главное вас ждёт встреча с уникальным произведением писателя, с романом в стихах «Евгением Онегиным».

В 1859 году замечательный русский критик Аполлон Григорьев произнёс фразу, которая впоследствии стала крылатой: «Пушкин – наше всё…». Но в постановке и решении важнейших проблем в литературе начала 19 века Пушкин не был одинок. Наряду с ним и вокруг него действовала целая плеяда замечательных писателей: здесь и старшие по возрасту поэты, у которых Пушкин многое воспринял и усвоил, здесь его ровесники, и совсем ещё юноши, вроде Дмитрия Веневитинова. Прежде чем приступим к знакомству с поэтами пушкинского окружения, выясним сначала, а что же это за время такое – эпоха пушкинской поры, послушаем историческую справку.

2. Историческая справка (слайд-фильм, Приложение 3 )

«Время, когда жил и творил А.С.Пушкин – сложное время. Это время гигантских общественных потрясений, когда рушился феодально-средневековый мир и на его обломках возникал и утверждался капиталистический строй. Это время ещё устойчивого крепостничества, это время отечественной войны 1812 года. Наполеон. Кутузов. Горит Москва. Это время зарождения тайных политических обществ, время разгрома декабрьского восстания 1825 года, это время страшной реакции Николаевской России.
И в то же время первая треть 19 века – это яркий период расцвета русской поэзии. Целый фейерверк имён подарила эта эпоха русской литературе. Ещё пишут свои строгие, возвышенные оды классицисты, достиг расцвета сентиментализм, на литературную сцену выходят молодые романтики, появляются первые плоды реализма. Именно в это время возникают литературные салоны. Самым популярным был салон Зинаиды Волконской, где собирался весь цвет московской литературы»
(Приложение 1 , слайд 5) Давайте представим, что мы находимся в таком литературном салоне, и посмотрим, кто является его завсегдатаем.

… Звонит в дверь колокольчик. Выходит дворецкий:
– Здравствуйте, господа! Княгиня Волконская ждёт Вас!
– А кто сегодня будет?
– Разве Вы не знаете, ждут Пушкина!
(по щелчку появляется фото Пушкина). Итак, появляется Пушкин, долгожданный, уважаемый, всегда непредсказуемый, очаровывающий всех своим буйным темпераментом… А вслед за ним … Впрочем, попробуйте сами догадаться, о ком идёт речь. Основоположник русского романтизма, переводчик, учитель, наставник Пушкина и будущего царя Александра II, певец Светланы, ему посвящены строки Пушкина: «Его стихов пленительная сладость / Пройдёт веков завистливую даль…». Так кого же мы можем встретить в литературном салоне княгини Волконской рядом с Пушкиным?
(Василий Андреевич Жуковский …по щелчку) Записываем первое имя в тетрадь.
В это же время ещё пишет свои остроумные басни всеми почитаемый, тучный, в седых бакенбардах, начавший свою литературную деятельность ещё в 18 столетии великий русский баснописец … Иван Андреевич Крылов
(…по щелчку), (записываем в тетрадь).
А следующее имя, вероятно, вы услышите сегодня впервые: знакомьтесь, князь Пётр Андреевич Вяземский (…по щелчку) – язвительный интеллектуал, мастер эпиграмм, мадригалов, дружеских посланий, близкий друг Пушкина и соратник по журнальным схваткам.
Пушкин и Вяземский. Между ними был своеобразный диалог, ещё точнее – спор. Поэтический, стихотворный. Это можно проследить по стихотворению Вяземского «Первый снег» и стихотворению Пушкина «Осень». Послушайте отрывки и попытайтесь вникнуть в этот необычный спор:

– Итак: «Первый снег» Вяземского:

Вчера ещё стенал над онемевшим садом
Ветр скучной осени и влажные пары
Стояли над челом угрюмыя горы
Иль мглой волнистою клубилися над бором,
Унынье томное бродило тусклым взором
По рощам и лугам, пустеющим вокруг.

Обратите внимание только на эпитеты: «онемевшим», «скучной», «тусклым», «пустеющим». Такой видит осень Вяземский. А Пушкин ему отвечает:

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой,
Красою тихою, блистающей смиренно.
Так нелюбимое дитя в семье родной
К себе меня влечёт…

– И, конечно же, всем нам хорошо знакомые строки, родные с раннего детства, помогайте мне, читаем вместе:

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса.
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса…

– А вам, ребята, нравится осень, кто ближе вам по настроению – Пушкин или Вяземский? И ещё об одном: те, кто начал читать «Евгения Онегина!, наверняка обратили внимание на эпиграф этого романа: «И жить торопится, И чувствовать спешит…». Эти строки принадлежат Петру Андреевичу Вяземскому. Итак, друзья мои, если вас заинтересовал этот своеобразный поэтический диалог, предлагаю тему для исследования, которую можно так и назвать «Пушкин и Вяземский: диалог двух поэтических систем».

– Продолжаем путешествовать по литературному салону княгини Волконской. К числу старших современников Пушкина следует также отнести и этого замечательного писателя. Но сначала ответьте на вопрос, узнаёте ли вы музыкальное произведение (Приложение 4 ), которое является фоном нашего урока? Да, это «Вальс Грибоедова», «Ах, этот вальс Грибоедова… Сколько в нём музыки, чувств, нежности, жизни…». Так говорили современники поэта. Удивительно, но и в 21-м столетии этот вальс продолжает очаровывать, завораживать, волновать… Вы только вслушайтесь. (Громкость увеличивается и постепенно уменьшается). (А.С. Грибоедов) (…по щелчку).

Из воспоминаний А.С.Пушкина: «Его меланхоличный характер, его озлобленный ум, его добродушие, … – всё в нём было необыкновенно… Сама смерть, постигшая его посреди неравного боя, не имела для него ничего ужасного… Она была мгновенна и прекрасна». Мы с вами помним, как рано погиб поэт, какой ужасной смертью, но он оставил нам великое наследие. Вспомните, ребята, знаменитые слова Пушкина по поводу комедии «Горе от ума» (…половина стихов должна войти в пословицу»). Давайте назовём несколько таких выражений, вы должны были их выучить.
Следующим именем в кругу старших современников великого поэта следует назвать имя Константина Николаевича Батюшкова (…по щелчку), записываем имя в тетрадь. Этому писателю ребята посвятили свою литературную газету. Итак, господа редакторы, корреспонденты, художники, вам слово.

3. Представление и защита литературных газет (выступление учащихся, газета прикрепляется на магнитную доску).

– Ещё одну литературную газету ребята посвятили творчеству героя войны 1812 года, предводителю партизанских отрядов, лихому гусару, другу Пушкина – Денису Давыдову (…по щелчку) Слушаем их.
Следующая творческая группа посвятила свою литературную газету творчеству Евгения Абрамовича Баратынского (…по щелчку)
Введение в новую тему следующего урока (просмотр отрывка из кинофильма)
Ну и, конечно же, в кругу пушкинской плеяды находятся такие имена, как
Владимир Вольховский, Антон Дельвиг, Вильгельм Кюхельбекер, (…по щелчку), записываем имена в тетрадь. При всей своей литературной непохожести этих поэтов объединяет нечто большее: «лицейское братство». Но это, как говорится уже другая история. Ребята, по вашим просьбам теме «лицейского братства», или теме дружбы в лирике поэта будет посвящён отдельный урок. К этому уроку просмотрите все обязательно фильм «18-14». Сегодня мы с вами посмотрим только отрывки из великолепного художественного фильма. Он рассказывает о юных лицеистах: Пушкине, Пущине, Горчакове, Кюхельбекере, Дельвиге. В будущем их имена навсегда войдут в историю России, а пока это обыкновенные школяры, которые проказничают, влюбляются, пишут стихи, бегают на свидания, вызывают друг друга на дуэль, шутят над преподавателями. Вот так примерно выглядели юные лицеисты… (просмотр отрывка фильма).

V. Закрепление темы

– А сейчас мне хочется проверить вашу литературную зоркость, знание истории, проверить вашу внимательность. Предлагаю вам интеллектуальную игру «Круг современников поэта» (Приложение 2 ).

VI. Вывод (Приложение 1 , слайд 6)

– Итак, мы с вами только прикоснулись к изучению этой удивительной эпохи, познакомившись лишь с некоторыми поэтами пушкинского окружения. Тем не менее знакомство с этими поэтами нам позволяет сделать вывод, что каждый из них по-своему, столь же деятельно участвовал в литературной жизни первых десятилетий
19 столетия. Их стихи нередко становились событиями, рождали восторги, надежды и разочарования, вызывали яркие отклики критиков и собратьев по перу. Без сомнения, Пушкин не похож ни на одного из представленных здесь героев, но в каждом из них мы угадываем некоторые пушкинские черты.

VII. Составление синквейна

– Ну а сейчас, в качестве вывода нашего урока предлагаю написать синквейн. (Приложение 1 , слайд 7)

Первая строка – тема нашего урока –
Поэты пушкинской поры…

Желаю вам творческих успехов!

Возможный вариант синквейна:

Поэты пушкинской поры…
Удивительные, творческие, талантливые, такие разные,
Пишут, творят, радуют читателей, восхищают…
Каждый внёс свой вклад в развитие русской литературы
Их объединяет имя Пушкина!
Яркая эпоха!
Удивительная эпоха!
«Эпоха робкого дыханья» (И.Северянин)
Золотой век!

VIII. Домашнее задание (Приложение 1 , слайд 8)

1. Дополнить презентацию о Пушкине (индивидуальное задание);
2. Выразительное чтение одного из стихотворений Пушкина (из учебника);
3. Читать полностью «Евгения Онегина»;
4. Просмотреть худ. фильм «18 – 14»
5. Найти в интернете иллюстрации к роману (индивидуальное задание).

И напоследок слова всё того же Игоря Северянина:

…Эпоха робкого дыханья… Где
Твоё очарованье? Где твой шёпот?
Практичность производит в лёгких опыт,
Чтоб вздох стал наглым,
Современным де…
И вот взамен дыханья –
Храп везде.
Взамен стихов –
Косноязычный лепет.

– Давайте позволим себе не согласиться с господином Северяниным. Пока мы с вами будем любить поэзию, восхищаться ею, изучать её, понимать – «эпоха робкого дыханья не покинет нас! Всем спасибо! До свидания!

Урок литературы в 8 классе

Поэты пушкинской плеяды.

Тип урока : урок внеклассного чтения.

Место урока в системе уроков : урок открывает цикл занятий, посвящённых «золотому веку» русской поэзии.

Форма урока : урок - устный журнал

Задачи урока :

обучающие

• Познакомить школьников с поэтическими индивидуальностями «золотого века».
• Формировать умение составлять самостоятельно монологическое высказывание на заданную тему.
• Начать работу над формированием навыков литературного анализа художественного произведения.
• Продолжить работу по формированию навыков выразительного чтения.

развивающие

• Развивать у подростков художественный вкус, память, познавательные способности, эстетические эмоции.
• Развивать творческую активность, формировать творческий подход к изучению литературы.
• Развивать коммуникативные качества учащихся, умение работать в творческой группе в поисковом режиме.

воспитательные

• Воспитывать интерес и уважение к классическому наследию русской литературы
• Воспитывать этические и эстетические основы взаимоотношений (умение слушать, сопереживать).

здоровьесберегающие

• В течение урока проводить профилактику умственного перенапряжения путём смены видов деятельности.

Методы и приёмы работы на уроке.

• Методический приём «погружения в поэзию».

Хотя биографические сведения и важны для учащихся, но здесь они даются фрагментарно, тщательно отбираются, причём критерием отбора информации становится то, объясняют ли эти факты биографии сущность процесса творчества поэта.

Критерием отбора художественных текстов стала задача показать на примере одного стихотворения общие особенности поэтической манеры автора. Нужно было найти стихотворение, которое могло бы стать своеобразной «визитной карточкой» поэта. Текст также должен был стать неожиданным для учащихся, должен был их удивить или обрадовать.

• Выразительное чтение.

Лирический текст наиболее полно воспринимается в его звучащем варианте. Высокое мастерство чтения вызывает ответную эмоциональную реакцию слушателя, ускоряет процесс понимания, вхождения в поэтический мир. Исполнительское мастерство детей служит для учителя своего рода «контрольным срезом» уровня понимания текста.

• Интерпретация текста.

Интерпретация текста позволяет развивать воображение уч-ся, ведущее к творчеству. Такая деятельность является лучшей подготовкой к написанию сочинения по анализу стихотворения.

• Дифференцированный подход.

Коллектив класса неоднороден по уровню развития и обученности. При подготовке к уроку учитывался этот факт, а также интересы и склонности учащихся (актёрское перевоплощение, поисковая, аналитическая деятельность).

• Работа в творческих группах на этапе подготовки к уроку.

Проведению урока предшествовала подготовительная работа: ученики были разделены на 6 группы, каждая получила творческое задание – создать страничку устного журнала по темам:

1 группа – Е. А. Баратынский в пушкинском круге поэтов

Цель: рассмотреть личные и творческие связи Баратынского в пушкинском круге поэтов; проанализировать его основные произведения на фоне творческих поисков «пушкинской плеяды».

2 группа – Жизнь и творчество Д. В. Веневитинова

Цель: проследить основные вехи творческого пути Д. В. Веневитинова; изучить общие закономерности поэзии и художественное своеобразие современника А.С.Пушкина.

3 группа Жизнь и творчество П. А. Вяземского.

Цель: проследить основные вехи творческого пути П.А. Вяземского; изучить общие закономерности поэзии и художественное своеобразие старшего современника А.С.Пушкина.

4 группа – Жизнь и творчество поэта Д. В. Давыдова

Цель: выявить влияние особой судьбы Давыдова на его поэзию: показать основные черты характера героя лирики поэта

5 группа А. А. Дельвиг – поэт пушкинской поры.

Цель: раскрыть жизненный путь А.А.Дельвига (творческая дружба с А.С.Пушкиным), проанализировать художественно - поэтическое своеобразие «русских песен» и идиллий поэта.

6 группа – Н. М. Языков в пушкинском круге поэтов

Цель: рассмотреть творческие связи Н. М. Языкова в пушкинском круге поэтов; проанализировать его основные произведения на фоне творческих поисков «пушкинской плеяды».

В процессе подготовки к уроку участники групп занимались исследовательской деятельностью: работали с дополнительной литературой, энциклопедиями, осуществляли контекстный поиск фактологической информации, связанной с жизнью и творчеством поэтов, используя доступ в Интернет; подбирали биографический материал о поэтах пушкинского круга, самостоятельно анализировали предложенные стихотворения. Учитель консультировал учащихся и оказывал помощь в написании анализа стихотворения, а также в отборе материала для художественного оформления.

Ход урока

I. Организационный момент.

II. Вступительное слово учителя. (слайды №1,№2)

Первая треть XIX века - период расцвета русской поэзии. Именно она, а не проза (это произойдет позднее) определяла развитие русской литературы. Вместе с А.С. Пушкиным творили его современники - поэты пушкинской поры. Но прежде чем говорить о них, необходимо уяснить само понятие «пушкинская пора». Если границы определять формально, то все поэты, писавшие в период жизни А.С. Пушкина, 1799 - 1837, включаются в этот круг.

Но логика подсказывает, что период следует ограничивать тем временем, когда пушкинская поэзия стала известна читателям. Литературный дебют Пушкина состоялся в 1814 году. Стихи до последних дней жизни поэта были неотъемлемой частью его творчества. Таким образом, границы поэзии пушкинской поры определяются 1814 -1837 годами. Старшие современники - В.А. Жуковский, К.Н. Батюшков, Д. В. Давыдов, - сформировавшиеся как поэты в более раннюю эпоху, оказывали влияние на молодого Пушкина. Ровесники и младшее поколение современников, напротив, усваивали пушкинский поэтический опыт, развивая его в своем творчестве.

Поэтов пушкинского круга по традиции называют поэтами «Пушкинской плеяды». Откуда такое название? В древнегреческой мифологии Плеяды – дочери титана Атланта, превращённые Зевсом в небесное созвездие. В античном мире «Плеядой» называли группу из семи знаменитых трагических поэтов.

Пушкинское окружение – это целое созвездие прославленных писателей- современников. В «Пушкинскую плеяду», помимо самого Пушкина, традиционно включаются

Е. А. Баратынский (1800-1844) Д. В. Веневитинов (1805-1827) П. А. Вяземский (1792-1878)

Д. В. Давыдов (1784-1839) А. А. Дельвиг (1798-1831) Н. М. Языков (1803-1847)

И дело тут не только во внешнем признаке – совпадении числа 7. Нельзя воспринимать творчество этих поэтов только как выигрышный фон, на котором рельефнее выступало пушкинское величие. Каждое имя тут – заметная веха в истории русской культуры. Это были люди удивительного поэтического дарования и не менее удивительных судеб, которых связывала с Пушкиным не только личная дружба, но и какое-то новое по своим формам литературное сообщество. Это удивительное содружество умов и талантов, которое Пушкин назовёт «аристократией талантов». Пушкин оказался ведущим поэтом, но кто у кого и в какой мере «учился», кто чьи успехи и как определял – это ещё далеко не прояснённый вопрос.

Начнём наш урок «Поэты пушкинской поры». Мы проведём этот т урок в форме устного журнала. Станем его первыми читателями и создателями, критиками и редакторами. Вам предстоит не только ознакомиться с материалом, но и вносить свои поправки, а кому-то озвучить страницы.

1. Итак, открываем первую страничку . (слайды №3-4)

Видео Баратынский «Я не любил ее, я знал»

Баратынский Евгений Абрамович (1800 - 1844)

Евгений Абрамович появился на свет 19 февраля 1800 г. в семье дворянского сословия. Имение Мара, где жили Баратынские, находилось в Тамбовской губернии. Дав мальчику традиционное в дворянских семьях домашнее воспитание и образование, в 1812 г. ему пришлось ехать в Петербург , т.к. родители отдали его в Пажеский корпус – элитное военное училище. Преподавали в Пажеском корпусе не особенно старательно, да и с нравственным воспитанием дело обстояло слабовато. В 1816 г. Евгений попал под влияние дурной компании и стал участником серьезного преступления – кражи. В результате его исключили из корпуса, лишив права поступать на службу, за исключением простой солдатской. Эти события надломили Баратынского и сильно повлияли на формирование его характера. Три года родные хлопотали о прощении в то время, как сам он бездействовал. Но был один вариант – начать с нуля, став рядовым военным, и продвигаться по службе к офицерскому чину. И вот в 1818 г. он приехал в Петербург, и его зачислили в царскую гвардию.

Баратынский, еще с детства полюбивший поэзию и сам сочинявший стихи, в эти годы службы познакомился с несколькими людьми из литературной среды, в частности с Дельвигом, который в свою очередь познакомил нового друга с Пушкиным и стал наставником и покровителем Баратынского в литературных делах. Вскоре в печати появились и первые стихи Е. Баратынского, встреченные вполне одобрительно. В частности Пушкин написал вполне похвальные слова о «стройности и зрелости» его элегий. И если в творчестве Евгения Абрамовича появились определенные успехи, то военная служба не продвигалась. В 1820 г. его произвели в чин унтер-офицера и перевели в Финляндию. Там он провел больше пяти лет, но имел возможность приезжать в Петербург, часто и надолго. Служба его не особенно обременяла, поэтому он много времени посвящал литературе. Росла его писательская известность. А друзья в это время усиленно хлопотали, чтобы Баратынский получил офицерский чин. Наконец, в 1825 г. он получил чин прапорщика, после чего сразу вышел в отставку и уехал в Москву. Он вращался в кругах передовой литературной молодежи, близкой к декабристам, и это тоже повлияло на его становление. И все же Баратынский не был одержим злободневными политическими темами. Он замыкался на чисто художественных интересах.

В середине 20-ых Баратынский находился в поиске новых творческих путей. Он пытался по-новому представить романтическую поэму при помощи реалистической манеры изложения. А. С. Пушкин одобрительно отозвался о его творчестве.

В 30-ые годы Баратынский, наконец, находит свой путь в философской поэзии. Именно жанр философской лирики взрастил в нем крупного поэта. И достижения Баратынского в «поэзии мысли» снова отметил Пушкин, говоря о независимости его мысли, о глубоких и сильных чувствах, о поэтической оригинальности.

Главная тема поздней лирики – трагическая участь поэта. В 1842 г. вышел последний поэтический сборник Баратынского с «говорящим» названием «Сумерки». В 1843 г. Евгений Баратынский уехал жить за границу. В течение года он жил и в Германии, и во Франции, а потом – в Италии. В Неаполе 29 июля 1844 г. Баратынский скоропостижно скончался.

Чтение стихотворения Разуверение

Не искушай меня без нужды

Возвратом нежности твоей:

Разочарованному чужды

Все обольщенья прежних дней!

Уж я не верю увереньям,

Уж я не верую в любовь,

И не могу предаться вновь

Раз изменившим сновиденьям!

Слепой тоски моей не множь,

Не заводи о прежнем слова,

И, друг заботливый, больного

В его дремоте не тревожь!

Я сплю, мне сладко усыпленье;

Забудь бывалые мечты:

В душе моей одно волненье,

А не любовь пробудишь ты

2. Открываем вторую страничку (слайд № 5-6)

Видео Веневитинов Д.В. «Элегия»

Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805 - 1827).
Веневитинов Дмитрий Владимирович - поэт-философ, критик. Родился 14 сентября (26 сентября) 1805 года в Москве, в богатой семье дворянского происхождения. Начальное образование он получал дома. Прекрасно изучил французский, латинский, немецкие языки, серьезно занимался живописью, музыкой.
В 1822 - 24 как вольнослушатель посещал лекции в Московском университете. Увлекался не только историей, философией и теорией словесности, но и математикой и естественными науками. Сдав экзамены за курс университета, поступает на службу в Московский архив Коллегии иностранных дел, но главным его занятием была литература. В университете он активно занимается переводом Вергилия и Горацио.

В 1826 г. по своему желанию переводится в Петербург, где продолжает свою деятельность в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел. В этом же году его арестовывают за подозрение в причастности к заговору декабристов. Трое суток, проведенных под стражей в сыром и холодном помещении, постоянные допросы потрясли его физически и нравственно.

Веневитинов прожил очень мало - не полных 22 года, но за свою короткую жизнь он стал представителем философского течения русской поэзии, перевел десятки произведений, написал несколько критических и философских статей.
В своей литературной деятельности Веневитинов проявил разносторонние дарования и интересы. Он был не только поэтом, но и прозаиком, писал литературно-программные и критические статьи, переводил прозаические произведения немецких авторов, в том числе Гёте и Гофмана. Веневитиновым было написано всего около 50 стихотворений. Многие из них, особенно поздние, наполнены глубоким философским смыслом, что составляет отличительную черту лирики поэта.

Дмитрий Владимирович всегда придерживался либеральных точек зрения в политике, за что многие его почитали. Высшей целю человека и человечества поэт считает самопознание, которое для него есть путь к гармонии мира и личности. Свобода отражалась в его стихах. В 1826 году группа славянофилов начинает работу над созданием журнала "Московский вестник". Веневитонов принимал в этом самое активное участие.

2 марта 1927 Дмитрий Владимирович сильно простудился. И 15 марта (27 марта) 1927 скончался от пневмонии в Петербурге. Похороны проходили в Москве, куда отдать последнюю дань памяти молодому таланту приехали А. Пушкин и А. Мицкевич.

С Пушкиным Веневитинова связывали дальние родственные связи и крепкие дружеские отношения. И Пушкин посещал веневитиновский дом, и Веневитинов бывал у Пушкина. По предложению Пушкина Веневитинов стал одним из организаторов нового литературного журнала «Московский вестник». Современники вспоминали: Пушкин с болью воспринял смерть молодого поэта-философа, так и не успевшего до конца раскрыть свои дарования... А среди дарований, к слову сказать, было и музыкальное; есть свидетельство, что Дмитрий к пушкинскому стихотворению «Ночной зефир» написал музыку, – ноты давно и бесследно утеряны...

Чтение стихотворения

Оставь меня, забудь меня!
Тебя одну любил я в мире,
Но я любил тебя как друг,
Как любят звездочку в эфире,
Как любят светлый идеал
Иль ясный сон воображенья.
Я много в жизни распознал,
В одной любви не знал мученья,
И я хочу сойти во гроб,
Как очарованный невежда.

3. Открываем третью страницу. (Слайд №7-8)

Видео П.А.Вяземский «Ты светлая звезда»

Вяземский Пётр Андреевич (1792- 1878), поэт, критик, мемуарист.

Родился 23 июля 1792 г. в Москве. Принадлежал к старинному знатному роду. Большую роль в воспитании юного князя сыграл писатель и историк Н. М. Карамзин, ставший его опекуном после смерти родителей (1807 г.). Благодаря Карамзину Вяземский рано сблизился с кругом литераторов.

В 1815 г. он стал одним из создателей литературного кружка «Арзамас», объединившего в своих рядах В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова, Д. В. Давыдова, и других стихотворцев, где Вяземского в шутку нарекли Асмодеем (князь демонов). Раньше многих Вяземский угадал гениальное дарование в самом юном «арзамасце» - А. С. Пушкине. Их дружба длилась двадцать лет, до смерти поэта.

В стихах Вяземского конца 10-х гг. XIX в. преобладали жанры элегии и дружеского послания, характерные для поэзии пушкинского круга. Отличительной особенностью его поэтической индивидуальности явилось стремление к точности и афористичности мысли, в жертву которому подчас приносились гармония и лёгкость слога.

С началом Отечественной войны 1812 г. Вяземский вступил в ополчение, участвовал в Бородинском сражении. С 1918 по 1921 г. служил в Варшаве чиновником дипломатического ведомства. Был отстранён от службы за оппозиционные взгляды, однако в тайные организации революционеров никогда не входил. Один из литературоведов назвал этого писателя «декабристом без декабря». Глубоко скептическое настроение Вяземского после расправы над декабристами выразилось в сатирическом стихотворении «Русский бог» (1828 г.), распространявшемся в списках.

Поворотным моментом в жизни Вяземского стала гибель Пушкина, явившаяся для него глубоким потрясением (стихотворение «На память», 1837 г.).

В конце 50-х гг., с началом царствования Александра II, Вяземский значительно продвинулся по служебной лестнице. Товарищ министра просвещения, глава цензурного ведомства, член Государственного совета, сенатор, он вращался в придворных кругах, был вхож в царскую семью. Однако всегда сохранял внутреннюю независимость.

Несмотря на успешную карьеру, в нём нарастал внутренний разлад с современностью. С годами он всё больше идеализировал эпоху своей молодости, всё острее чувствовал связь с ушедшим поколением (стихотворения «Поминки», «Все сверстники мои давно уж на покое…», «Друзьям».).

На склоне лет Пётр Андреевич признался в одном из писем: «…Я создан как-то поштучно, и вся жизнь моя шла отрывочно». Большое место в позднем творчестве Вяземского заняли воспоминания - об известных деятелях русской культуры, о «грибоедовской» Москве.

«Записная книжка», которую он вёл с 1813 г. до самой смерти, - бесценная летопись эпохи, зафиксировавшая анекдоты, шутки, свидетельства неименитых современников.

С 1863 г. в основном жил за границей и умер в Баден-Бадене (Германия) 22 ноября 1878 г. Похоронен в Петербурге, в Александро-Невской лавре.

Чтение стихотворения

На людской стороне,

На жилом берегу,

Грустно мне, тошно мне

И сказать не могу.

Убежал бы я прочь

Под дремучую тень,

Где в зеленую ночь

Потонул яркий день.

Там деревья сплелись

Изумрудным шатром,

Там цветы разрослись

Благовонным ковром.

От житейских тревог

Я бы там отдохнул,

На цветы бы прилег

И беспечно заснул. Апрель 1847

4. Открываем четвертую страницу. (Слайд №9-10)

Видео Д.Давыдов «Ради бога, трубку дай…»

Давыдов Денис Васильевич, (1784 – 1839), русский поэт, герой Отечественной войны 1812 года

Денис Васильевич Давыдов родился в семье военного в 1784г, отец его имел большое воинское звание и командовал полком.

Однажды на обеде, компанию Давыдову старшему составил Великий русский полководец Суворов, который осматривал полк его отца. Увидев Дениса, спросил у мальчика, любит ли он солдат? Мальчик же ответил, что любит Суворова, заявив, что в Александре Васильевич всё: и солдаты, и победы и слава. Суворов был в восторге от ответа, и сказал, что быть мальчику военным человеком, причем незаурядным. Денис Давыдов, конечно же выполнил настояние. Он действительно стал военным и, причем, незаурядным. Стал Героем Отечественной Войны 1812 года .

Давыдов с детства увлекался военным делом, изучал военную науку, историю сражений, брал уроки воинского дела у одного майора французской армии, ныне находившимся на русской службе. С детства Дениса тянуло не только к военным подвигам, но и поэзии. Его многие стихи умели определенный успех и известность. За свое творчество, порою дерзкое, был в немилости у своих начальников.

В 1806 году он стал адъютантом у Багратиона. В январе 1807 года участвовал в первом своем сражение, удачно себя проявил, чуть не попал в плен, но был очень храбр. За свои действия Давыдов был награжден орденом святого Владимира 4-ой степени. Он участвовал во многих сражениях с французами и удостоился нескольких памятных орденов и наград.

Начало Отечественной Войны 1812 года он встретил в чине подполковника и командовал одним из батальонов во второй армии Багратиона. Давыдов участвовал в оборонительных боях на русских границах, вместе с армией отступал вглубь страны и переживал горечь поражений, настигших русское воинство. Вскоре, незадолго до Бородинского сражения , обратил к Багратиону с просьбой разрешить ему начать формирование партизанских отрядов. Он, по сути, являлся автором проекта народной войны против французских интервентов.

Первый рейд партизан Давыдова датирован 1 сентября, когда партизаны разгромили одну из тыловых групп Наполеона, отбив обоз с ценностями, транспорт, военное снаряжение, успех был очевиден. Оружие, захваченное у французов, раздавалось крестьянам. Форма русских и французских гусар была похожа. Зачастую случались казусы, когда русские крестьяне принимали своих воинов за чужих. Тогда Давыдов облачил своих партизан – гусар в крестьянские одежды, сам командир тоже сменил облик. В армии над их видом подшучивали, однако за Дениса Васильевича вступился сам Кутузов , заявив, что в народной войне такие меры необходимы.

Давыдову сопутствовала удача. Его отряд рос, нанося французам все более сильные и тяжелые удары. Ни днем, ни ночью, партизаны не давали покоя неприятелю. 4 ноября он взял в плен французских генералов. За участие в Отечественной Войне 1812 года народный герой Денис Давыдов получил орден Святого Георгия, а так же был произведен в полковники.

В 1823 году он вышел в отставку, появилось время для творчества. Генерал выпустил несколько сочинений и книг. Водил дружбу с Пушкиным и другими известными поэтами. В 1826 году Давыдов снова вернулся в действующую армию. Он принимает участие в русско-иранской войне. После отставки Ермолова, уезжает с Кавказа и несколько лет жил в деревне. За свои успехи он получил звание генерал – лейтенанта и новые ордена. Умер в возрасте 54 лет, в 1839 году. Имя Дениса Васильевича Давыдова навсегда останется в памяти благодарных потомков.

Чтение стихотворения РОМАНС

Не пробуждай, не пробуждай

Моих безумств и исступлений

И мимолетных сновидений

Не возвращай, не возвращай!

Не повторяй мне имя той,

Которой память - мука жизни,

Как на чужбине песнь отчизны

Изгнаннику земли родной.

Не воскрешай, не воскрешай

Меня забывшие напасти,

Дай отдохнуть тревогам страсти

И ран живых не раздражай.

Иль нет! Сорви покров долой!..

Мне легче горя своеволье,

Чем ложное холоднокровье,

Чем мой обманчивый покой. 1834

5.Открываем пятую страницу. (Слайд № 11-12)

Видео А.А. Дельвиг «Романс» (Не говори любовь пройдет...)

Антон Антонович Дельвиг (1797-1831)

А. А. Дельвиг –поэт, по происхождению – немецкий барон. Родился 6 августа 1798 г., воспитывался в Царскосельском лицее. Здесь знакомится с Пушкиным, дружба с которым сохраняется на всю жизнь.
Особое внимание уделяет русской литературе и поэзии, начинает писать стихи и вскоре становится одним из первых лицейских поэтов, соперничая с Пушкиным.
Свое первое произведение оду “На взятие Парижа” опубликовал в “Вестнике Европы” в 1814 г. Окончив лицей в 1817 г., служил при министерстве финансов, затем – под началом И.А. Крылова, в публичной библиотеке, а с 1825 г. – в министерстве внутренних дел.

В 1818 был избран в "Вольное общество любителей словесности, наук и художеств", много пишет.
Все это время Дельвиг продолжал писать и печатал свои стихи в популярных, на то время, российских литературных журналах. С 1825 г. начал издавать свой альманах “Северные Цветы”, в нем печатались лучшие литераторы того времени, в том числе и А.С. Пушкин. В этом же году Дельвиг женился и сделал свой дом одним из центров литературы.

В 1829 и 1830 г.г. выпустил две книги альманаха “Подснежник”. По инициативе Дельвига в январе 1830 г. начал издаваться противостоящий правительству еженедельник “Литературная Газета”, душой которой был Пушкин. “Литературная Газета” в конце этого же года была запрещена. Неприятности и гонения, предшествовавшие закрытию газеты, сломили Дельвига. И вскоре, 14 января 1831 г, после последовавшей за этим событием болезни, он умер.

После его смерти “Литературная Газета” пришла в упадок. Но Пушкин перенес ее лучшие традиции в свой “Современник”. Дельвиг писал мало и обладал небольшим талантом, тем не менее, его считают принадлежащим к лучшим представителям “пушкинской плеяды”. Его перу принадлежит поэзия различных стилей и направлений – это песни, оды, идиллии, элегии, личная лирика, послания, а также первые в русской поэзии сонеты.

Немца по происхождению, Дельвига, за его любовь к русской народной поэзии и песне можно назвать одним из первых русских поэтов-народников. Пушкин любил его за безмятежную созерцательность и по-детски ясную душу, спокойствие и солидность. Идиллический тон его поэзии и любимые темы – тишина, лень, покой, создавали его внешний “эллинизм” с примесью романтической меланхолии и немецкой сентиментальности.

Чтение стихотворения Романс (Только узнал я тебя...)

Только узнал я тебя -

И трепетом сладким впервые

Сердце забилось во мне.

Сжала ты руку мою -

И жизнь и все радости жизни

В жертву тебе я принес.

Ты мне сказала "люблю" -

И чистая радость слетела

В мрачную душу мою.

Молча гляжу на тебя,-

Нет слова все муки, всё счастье

Выразить страсти моей.

Каждую светлую мысль,

Высокое каждое чувство

Ты зарождаешь в душе. 1823

6. Открываем следующую страницу. (Слайд № 13-14)

Видео Н. М. Языков «Подражание Псалму 136»

Николай Михайлович Языков (1803-1847).

Н. М. Языков – один из талантливых русских поэтов пушкинской поры.

4 марта 1803 в семье богатого волжского помещика родился сын Николай. Родители были образованными людьми, поэтому и сыну с самого его младенчества прививали любовь к знаниям. Воспитание в семье было блестящим. Лучшие учителя давали мальчику домашнее образование. В раннем возрасте он увлекся литературой и начал сочинять стихи..

Когда пришла пора получать специальное образование родители определили сына в Петербургский горный кадетский корпус, где он успешно, но неохотно учился, потому что не чувствовал в себе влечения к точным наукам. Затем, опять же по настоянию родителей, несколько лет был студентом Института инженеров путей сообщения. Но и тут не нашел своего призвания. В результате Языков бросил институт и поступил в Дерптский университет на факультет философии. К этому времени юноша уже определился в своих приоритетах, имел литературные знакомства, публикации и одобрительную критику.

Этот период жизни Языкова – самый яркий и плодотворный. Он с увлечением изучал историю, философию, политэкономию, безупречно овладел немецким языком. Кроме того, в университете царили свободолюбивые нравы. Языков наслаждался студенческой жизнью: участвовал в вечеринках, сочинял вольнолюбивые и озорные стихи, которые сокурсники знали наизусть и даже перекладывали на музыку, распевая хором полюбившиеся песни. Здесь, в Дерпте, и сформировалось вольнодумство и патриотизм поэта. В кружке, который он организовал в университете, молодежь обсуждала философские и политические вопросы, будущее России. Вдохновленный идеями кружковцев, он написал свои знаменитые стихи, ставшие песнями: «Из страны, страны далекой…» и «Нелюдимо наше море…». Эти песни еще долгое время сопровождали демократически настроенную молодежь нескольких поколений.

Неудивительно, что в обстановке «вольной жизни», сформировалась незаурядная личность с передовыми общественными и политическими позициями. Стихи молодого Языкова блистали смелыми мыслями о самодержавии. Он гордостью страны считал Пушкина и Рылеев а. Он прославлял героическую историю своего народа. Стихи Языкова быстро приобрели широкую популярность в молодежных и литературных кругах. О нем с восторгом говорил Гоголь и Пушкин.

Так случилось, что в летнюю пору 1826 г. Языков приехал погостить к своему товарищу Вульфу в село Тригорское. В это время в соседнем Михайловском находился в ссылке Пушкин, друживший с обитателями имения Тригорского и часто их навещавший. Там и познакомились два поэта. Эта дружба обогатила обоих. Пушкин в своих стихах много раз обращался к Языкову, восхищался его талантом, а что касается Языкова, то он был просто пленен творчеством великого Пушкина и очень гордился дружбой с ним.

В 1829 г. в жизни поэта наступил тяжелый период: настигла мучительная болезнь. Временами он жил на родине, но в основном в Москве. Здесь он познакомился с Аксаковым, Баратынским и другими.

Его болезнь все прогрессировала. В 1837 г. Языков отправился на лечение за границу. Европейские курорты, однако, не облегчили участь больного. Он возвратился в Москву полным инвалидом и оставшиеся три года жизни провел в страшных физических и моральных муках.

В 1844 и 1845 годах Языков выпустил два своих последних сборника. Языков умер 26 декабря 1846.

Чтение стихотворения Буря

Громадные тучи нависли широко

Над морем и скрыли блистательный день.

И в синюю бездну спустилась глубоко

И в ней улеглася тяжелая тень;

Но бездна морская уже негодует,

Ей хочется света, и ропщет она,

И скоро, могучая, встанет, грозна,

Пространно и громко она забушует.

Великую силу уже подымая,

Полки она строит из водных громад,

И вал-великан, головою качая,

Становится в ряд, и ряды говорят;

И вот, свои смуглые лица нахмуря

И белые гребни колебля, они

Идут. В черных тучах блеснули огни,

III. Подведение итогов. Слово учителя.

Сегодня мы говорили о поэтах, которым по праву называют «звёздами пушкинской плеяды». Своим творчеством они способствовали развитию национальной литературы: усовершенствовали стихосложение, внесли много новых тем – социальных, исторических, личных, приблизили поэзию к народу. Но главная их заслуга в том, что они чутко откликались на нужды и интересы своего народа, пропагандировали идеи патриотизма, выступали в защиту прав и достоинства человека.

Почему же стихи, написанные так давно сегодня мы вновь и вновь перечитываем их? Ответ прост. Вопросы, которые волновали поэтов пушкинской поры: любовь, красота природы, интересы народа, война, права и достоинства человека, - продолжают волновать и нас, жителей 21 века. Эти вопросы будут актуальны всегда, сколько бы времени ни прошло.

В своём последнем спектакле «Поминальная панихида» прекрасный актёр Евгений Леонов, так рано ушедший от нас, но сумевший своим творчеством подарить нам тепло, свет, радость жизни, сказал замечательные слова, которыми мне хочется закончить наш урок: «Нет поколений бывших и настоящих, мы все современники».

Домашнее задание: проанализировать понравившееся стихотворение

ПРИЛОЖЕНИЕ

Гусарский пир. ДЕНИС ДАВЫДОВ

Ради Бога, трубку дай!

Ставь бутылки перед нами!

Всех наездников сзывай

С закручёнными усами!

Чтобы хором здесь гремел

Эскадрон гусар летучих;

Чтоб до неба возлетел

Я на их руках могучих;

Чтобы стены от ура

И тряслись, и трепетали!..

Лучше б в поле закричали…

Но другие горло драли:

«И до нас придёт пора!»

Бурцов, брат! Что за раздолье!

Пунш жестокий!.. Хор гремит!

Бурцов, пью твоё здоровье:

Будь, гусар, век пьян и сыт!

Понтируй, как понтируешь,

Фланкируй, как фланкируешь;

В мирных днях не унывай

И в боях качай-валяй!

Жизнь летит: не осрамися,

Не проспи её полёт.

Пей, люби да веселися!

Вот мой дружеский совет. (1804)

Это одно из первых стихотворений Дениса Давыдова. Оно написано в 1804 году, во время его службы в Белорусском гусарском полку, опубликовано много позднее и разошлось среди современников поэта в рукописных списках, быстро завоевав всеобщую любовь. Как позже заметит сам автор, подобное стихотворение «не могло тогда и показаться на имперский смотр цензурного комитета». Но запрещённый товар, как запрещённый плод: цена его удваивается от запрещения.

Вот оно бытовое геройство, соединённое с непременной гусарской чаркой! Грубость и удальство армейского быта противопоставлено здесь этикету и нормативной скуке светской жизни. Напряжение чувств – на войне или за «мирною бутылью» - не покидает лирического героя.

Имя лихого буяна Александра Петровича Бурцова, старшего сослуживца автора, пьяницы и гуляки, к которому обращается лирический герой, давно бы кануло в вечность, если бы не это стихотворение.

Стихи свои поэт сам называл «крутыми», что проявлялось в особой «взбалмошности» языка и стиля. Профессиональная лексика («понтировать» - карточный термин, «фланкировать» - кавалерийский термин) лихо соединяется в стихотворении с просторечным возгласом «качай-валяй». Мы сейчас смутно понимаем и значение этих терминов, и смысл этого возгласа, - но это не мешает восприятию самого главного: особой лёгкости поэтического настроения, житейской бравады.

К моему перстню. ДМИТРИЙ ВЕНЕВИТИНОВ

Ты был отрыт в могиле пыльной,

Любви глашатай вековой,

И снова пыли ты могильной

Завещан будешь, перстень мой.

Но не любовь теперь тобой

Благословила пламень вечной

И над тобой, в тоске сердечной,

Святой обет произнесла;

Нет! Дружба в горький час прощанья

Любви рыдающей дала

Тебя залогом состраданья.

О, будь мой верный талисман!

Храни меня от тяжких ран

И света, и толпы ничтожной,

От едкой жажды славы ложной,

От обольстительной мечты

И от душевной пустоты.

В часы холодного сомненья

Надеждой сердце оживи,

И если в скорбях заточенья,

Вдали от ангела любви,

Оно замыслит преступленье, -

Ты дивной силой укроти

Порывы страсти безнадёжной

И от груди моей мятежной

Свинец безумства отврати,

Когда же я в час смерти буду

Прощаться с тем, что здесь люблю,

Тогда я друга умолю.

Чтоб он с моей руки холодной

Тебя, мой перстень, не снимал,

Чтоб нас и гроб не разлучал,

И просьба будет не бесплодна:

Он подтвердит обет мне свой

Словами клятвы роковой.

Века промчатся, и быть может,

Что кто-нибудь мой прах встревожит

И в нём тебя отроет вновь;

И снова робкая любовь

Тебе прошепчет суеверно

Слова мучительных страстей,

И вновь ты другом будешь ей,

Как был и мне, мой перстень верной. (1827)

Лирический герой стихотворения – влюблённый романтик, страдающий оттого, что на его страстное чувство «ангел любви» отвечает лишь дружеским состраданием. «Порывы страсти» навевают ему трагические мысли о самоубийстве.

В стихотворении речь идёт о перстне - подарке Зинаиды Волконской, который она вручила Веневитинову перед его отъездом из Москвы в октябре 1826 года. По преданию, он был найден в Геркулануме во время раскопок. Этот перстень, бережно хранимый поэтом, становится в его стихах неким волшебным талисманом, который оберегает владельца от сердечных ран и «душевной пустоты». Образ перстня-талисмана будет позже переосмыслен в пушкинском стихотворении «Храни меня, мой талисман…». Перед кончиной Веневитинова друзья выполнили просьбу, высказанную в стихотворении, и надели перстень, с которым поэт не расставался при жизни, на палец умирающего. При перезахоронении поэта в 1930 году во время разрушения Симонова монастыря перстень был снят с его руки и передан в Литературный музей, таким образом, стихотворение, написанное поэтом накануне смерти, оказалось пророческим.

Ропот. ЕВГЕНИЙ БАРАТЫНСКИЙ

Он близок, близок день свиданья,

Тебя, мой друг, увижу я!

Скажи: восторгом ожиданья

Что ж не трепещет грудь моя?

Не мне роптать, но дни печали,

Быть может, поздно миновали:

С тоской на радость я гляжу, -

Не для меня её сиянье,

И я напрасно упованье

В больной душе моей бужу.

Судьбы ласкающей улыбкой

Я наслаждаюсь не вполне:

Всё мнится, счастлив я ошибкой,

И не к лицу веселье мне. (1820)

Типичное для поэта-романтика стихотворение в элегическом тоне. Это стихотворение рождено желанием поэта как можно пристальней всмотреться во внутренний мир человека, в тончайшие оттенки и движения его чувств и мыслей. Это психологическая и философская элегия, в которой поэт стремится воссоздать характер молодого человека своего времени, уставшего от жизни, разочарованного. Он скептик и индивидуалист. Почему в радостный миг ожидания свидания лирический герой печален, почему ему «не к лицу веселье»? Его душа охладела, она больна «байроновским разочарованием».

Известно знаменитое высказывание Пушкина о Баратынском: «Он у нас оригинален, ибо мыслит». Явлением афористичности мысли предстают последние «ударные» строчки стихотворения. Кажется, что эффектная концовка возникла у поэта сначала, и уже ради мысли, выраженной в ней, было сочинено всё предшествующее. Это строчка-формула, запечатлевшая общее состояние души человека.

Пловец. НИКОЛАЙ ЯЗЫКОВ

Нелюдимо наше море.

День и ночь шумит оно;

В роковом его просторе

Много бед погребено.

Смело, братья! Ветром полный,

Парус мой направил я:

Полетит на скользки волны

Быстрокрылая ладья!

Облака бегут над морем,

Крепнет ветер, зыбь черней, -

Будет буря: мы поспорим

И помужествуем с ней.

Смело, братья! Туча грянет,

Закипит громада вод,

Выше вал сердитый встанет,

Глубже бездна упадёт!

Там, за далью непогоды,

Есть блаженная страна:

Не темнеют неба своды,

Не проходит тишина.

Но туда выносят волны

Только смелого душой!..

Смело, братья, бурей полный,

Прям и крепок парус мой. (1829)

«Какой избыток сил, какое буйство молодое!»- так высказался об этом стихотворении Пушкин. «Не для элегий…, но для дифирамба и гимна родился он», - говорил о поэте Гоголь. И действительно, в стихотворении поэт открыт, порывист и простодушен. В нём разлит свет, удалая сила, непосредственность. Оно завораживает напором, темпераментом и чрезвычайной бойкостью слова.

Всё, что вызывает в юноше отвагу – море, волны, буря, твёрдая вера в будущее – выражается в стихотворении с силой неестественной. В нём отчётливо слышно глубокое внутренне убеждение поэта в том, что к счастью «выносят волны только сильного душой». Этот мужественный пловец, ищущий бури и срытой за нею блаженной страны, - конечно, символ жизни самого Языкова. Вместе с тем, это общезначимый художественный образ, поэтому это стихотворение уже давно стало любимой народной песней, хотя многие любители песни «Нелюдимо наше море» и не ведают, что поют слова языковского стихотворения.

В некотором смысле «Пловец» стал также и революционным гимном, выражающим вольнолюбивые настроения передовой дворянской молодёжи эпохи декабристов. Идеи вольности и борьбы носились тогда в воздухе, и молодой поэт-романтик воспринимает их непосредственно, эмоционально.

Вся поэзия Языкова – романтический порыв, сильное, непосредственное движение чувств.

Русская песня. АНТОН ДЕЛЬВИГ

Что, красотка молодая, Не слыхали ль злые люди

Что ты, светик плачешь? Наших разговоров?

Что головушку, вздыхая, Не спросили ль злые люди

К белой ручке клонишь? У отца родного;

Или словом, или взором Не спросили ль сопостаты

Я тебя обидел? У твоей родимой:

Иль нескромным разговором «Чей у ней на ручке перстень?

Ввёл при людях в краску? Чья в повязке лента,

Нет, лежит тоска иная Лента, ленточка цветная,

У тебя на сердце! С золотой каймою;

Нет, кручинушку другую Перстень с чернью расписною,

Ты вложила в мысли! С чистым изумрудом?»

Ты не хочешь, не желаешь

Молодцу открыться,

Ты боишься милу другу Не томи, открой причину

Заповедать тайну! Слёз твоих горючих!

Перелей в моё ты сердце

Всю тоску-кручину,

Перелей тоску-кручину

Сладким поцелуем:

Мы вдвоём тоску-кручину

Легче растолкуем. (1823)

Наполовину немец, Дельвиг поразительно верно угадал строй и дух русской народной песни. Его песня очень тонко и точно воспроизводит фольклорную поэтику, живой народный язык. В стихотворении много постоянных эпитетов, характерных для народной поэзии: «бела ручка», «милый друг», «горючие слёзы», - повторов: «тоска-кручинушка». Перед читателем вновь любимые фольклорные герои: красна девица и её возлюбленный, которые скрывают свои чувства от посторонних. Удивительна простота и напевность стихотворения. Оно было положено, как и многие другие стихотворения поэта, на музыку М. И. Глинкой, В. Волковым, В. Т. Соколовым.

Леса. ПЁТР ВЯЗЕМСКИЙ:

Хотите ль вы в душе проведать думы,

Которым нет ни образов, ни слов, -

Там, где кругом густеет мрак угрюмый,

Прислушайтесь к молчанию лесов;

Там в тишине перебегают шумы,

Я слушал их, заслушивался их,

Я трепетал, как пред лицом святыни,

Я полон был созвучий, но немых,

И из груди, как узник из твердыни,

Вотще кипел, вотще мой рвался стих. (1830)

Почему автора привлекает «мрак угрюмый»? прислушаемся вместе с ним к молчанию и приглядимся к мраку. «В тишине перебегают шумы…», а за шумом различаются голоса. От мрака к звуку, от шума к голосу – вот путь к духовной гармонии. Поэт заканчивает стихотворение жалобой на невозможность создать совершенное произведение. Завершающие строки, безусловно, говорят о скромности Вяземского, который был уже в 20-е годы Х1Х столетия широко известным поэтом, и у него не было причин для творческой неуверенности. Но последней строкой автор как бы напоминает читателю, что его талант – лишь божий дар, а созданные стихи – божья милость.